Голос древней Русской Церкви об улучшении быта несвободных людей

Профессор Афанасий Прокофьевич Щапов

Речь, произнесенная 8 ноября 1858 года на торжественном акте Казанской духовной Академии, в память основания ее.

В настоящее время Россия занята великою, всенародною думою, самым важным вопросом из всех современных вопросов отечества. С 20 ноября прошлого года, когда благодушный Государь наш Император Александр Николаевич возвестил волю свою об улучшении быта 25 миллионов несвободного сельского населения и призвал дворянство к общему рассуждению об этом деле, быстро пронеслась эта радостная, целые века вожделенная весть по всей широкой земле русской, по всем городам и селениям: дело это составляет теперь предмет всеобщего внимания, всеобщих толков и суждений – и в живом слове и в литературе. Россия немного запомнит в истории своей таких эпох, когда весь народ русский, все, начиная от Дворца царского, от палаты вельможи до последней хижины, так живо думали одну думу великую, народную. Осуществление этой думы будет великое, достойное величия России, событие, лучшее украшение юбилея тысячелетия, который она будет праздновать в 1862 году. Это плод и торжество не одного современного просвещения и цивилизации, но и плод и торжество Христианства; это – лето Господне приятное – не только для Государства русского, но и для Церкви русской. Это высокий нравственный подвиг христианской любви, христианских идей о нравственном достоинстве, правах и благе человечества. В эту минуту, м. г., из глубины отдаленных веков, с того конца истории нашей, когда только что развивалось рабство в России, нам слышится голос древней русской Церкви, с живым сочувствием отзывающийся на современный вопрос об улучшении быта людей несвободных, и призывающий современную русскую Церковь обратить, и с своей стороны, на него живейшее внимание. Просим внимания – выслушать вкратце этот голос древней нашей Церкви.

Перенесемся мыслью на минуту в темные средние века нашей истории, когда только что еще возникало у нас рабство. Дремучие леса покрывали тогда еще самую большую часть русской земли, особенно на северо-востоке, куда беспрестанно шел древний русский земледелец-кочевник, с своей заветной «сохой и косой», убегая от поработительного насилия сильных – землевладельцев, и ища труда легкого и льготного. За дремучими дебрями редко виднеются города, главные исходные пункты рабства и крепостного права. Белокаменная Москва, откуда, по слову Царя нашего, должна была прежде всего воссиять свобода несвободного народа, тогда только еще чуть возвышалась, росла. Кругом, посреди дремучих лесов, виднелись одни деревни, деревни, да починки. При обладании леса над полем, при постоянном стремлении и углублении народа в леса с топором, косой и плугом, при этом постоянном «посаженьи и поставленьи деревень на лесех», о котором говорят древние наши акты, – деревня преобладала над городом и не знала еще крепостных отношений к городу, к городским землевладельцам. – Но возрастает город за городом, а в городе возвышается боярский терем, высокий дом с гридницей, сенями, переходами и высоким крыльцом, с дымником наверху, огороженный зубчатой стеной или забором: и вот – слышится из этого дома плач и рыдание и вопль. Это что такое? Это, – отвечает нам голос древней Церкви, – рабы, боярские холопы, претерпевающие от господ своих насилие и побои, моримые голодом, томящиеся в наготе и всякого рода лишениях. Как же эти несчастные попали в рабство и откуда это насилие? Ответ на этот вопрос дает нам гражданское состояние русского общества в те века и положение рабов. Юный народ русский, полный кипучей энергии, свежести, сил и страстей, в то время находился еще только на второй ступени своего общественного развития, на переходе к гражданскому быту, когда в обществе сильны бывают стремления владельческие, когда личность, только что вышедшая из роду-племени, из родового быта, отказавшись от общего родового владения и имущества, жаждет, ищет частного, личного владенья, господства и собственности, и, при отсутствии и слабости закона, в этом стремлении своем не знает никаких границ и сдержек, когда, следовательно, сильная личность преобладает, или иначе сказать, в обществе господствует частное право, право сильного. В эту-то эпоху у нас особенно развилось, вместе с стремлением к приобретению имущества, стремление к порабощению свободных людей. Сильно, необузданно было это стремление при сильном кипении страстей юного народа, при отсутствии тех сдержек, которые могут выработаться обществом только после долгой государственной жизни. При отсутствии или слабости закона, каждая сильная личность, движимая ничем неукротимой жаждой владения, господства, стремилась, так сказать, поглотить, поработить все другие, менее сильные личности. Богатые и сильные, по выражению знаменитого проповедника XIII века, епископа Серапиона, «акы зверье» в ненасытном стремлении к приобретению и порабощению, «жадали абы всех погубити, несытьством именья порабощали, не миловали сирот, не знали человеческого естества1; друзии же, имения не насыщешася и свободные сироты порабощают и продают»2. Вот тиун, судья, мучимый ненасытной жаждой кун, богатых пиров и обедов, несправедливо осуждает невинного, и продает бедного в рабство богатому и сильному. Вот резоимец или ростовщик дает в займы деньги бедному за безбожные проценты: приходит срок, и, если бедный не уплачивает всего долга и роста – он делается вечным холопом резоимца. Там ябедник, сутяга подкупает многих послухов – лжесвидетелей на свободного человека, – и суд отдает ему в холопство этого сироту, кругом опутанного несправедливой клеветой. А вот шайки ушкуйников нарочито устремляются по дорогам на добычу рабов, хватают по селам крестьян и продают их в рабство бусурманам... Такими и многими другими способами совершалось порабощение свободных людей. И жалка, грустна была участь этих несчастных жертв насилия! Их, как вещь, как имущество, можно было продать, заложить, украсть, уничтожить. Их можно было убить: – и холоп не смей искать правосудия на господина: права иска на господина холоп лишен был русской правдой и уставной граматой3. Холоп не имел права семейной жизни, не имел права собственности: все, что он мог приобресть собственным трудом, было собственностию господина, а холоп оставался наг, бос и голоден. Холоп лишался даже возможности быть истинным христианином, исправлять дела благочестия, ходить в церковь, получать христианское воспитание и нередко умирал даже без крещения. Вот от этих-то несчастных и слышится тот горький плач, рыдание и вопль на немилостивых старейшин и бояр, о котором говорят наши летописи и древние пастыри Церкви. Так доносится до нас вековой горький плач жалкого заточника – несчастного холопа, от XIII века, с диких берегов олонецкого озера Лача; слышится плачевный голос Даниила заточника, разнесшийся по всей древней России, с сочувствуем повторяемый всем русским народом в древнее время. Горькое недовольство угнетающею действительностью, желание выйти из безотрадного положения вечного холопства, насилия и неправды; горечь в самом сознании своего человеческого достоинства, никем не признанного, смелый протест против бессмысленного оскорбления, наносимого нежнейшим, благороднейшим и самым возвышенным чувствам и правам человека, каковы семейная любовь и благочестие; желание хоть в монастыре, хоть в пустыне дикой возвыситься над рабским положением в мире, почувствовать себя человеком, сознать свою нравственно-разумную свободу: вот что слышится в плаче горького заточника, – порабощенного человека. Какая-то горькая насмешка, что-то в роде сатирического озлобления слышится в голосе заточника, когда он вспоминает состояние холопа. Он лучше хочет всего себя предать главному, верховному властителю – князю, лучше хочет отказаться от всех материальных благ в доме своего поработителя боярина, чем жить без отрадного, живительного внутреннего чувства нравственной свободы. «Лучше мне видеть, – вопиет он к князю из далекой пустыни, – свою ногу в лапти, нежели в красном сапоге, в боярском дворе; лучше мне тебе, князь, в дерюге служить, нежели в багрянице в боярском дворе; хоть золотые кольца вставь в уши котлу, все же дну его не избыть своей черноты: так и холопу. Сколько ни гордись он, но укора своего ему не избыть – холопьего имени. Лучше мне воду пить в твоем дому, нежели пить мед в боярском дворе ... Говорится в мирских притчах: не птица в птицах нетопырь, не зверь в зверях еж, не рыба в рыбах рак, не холоп в холопах, кто у холопа работает»4.

Вот в ответ на этот-то горький плач заточника – древнего русского раба, и раздался немедленно спасительный, утешительный голос Церкви, голос Христианства об улучшении участи рабов. Великая будущность ждет тот народ, полно жизни и силы то общество, в котором и посреди общественной неправды, среди сильного стремления к порабощению, громко раздается могущественный голос разумного сознания правды, и противопоставляется сильное стремление к нравственной свободе человеческого достоинства, – в котором подле грубой материальной силы, подле господства сильной личности, стремящейся поработить себе слабые личности, выступает могущественная духовная сила, воздвигаются личности, облеченные силою духа и правды, как пророки, защищающие вдов и сирот и во имя Христианства возвещающие отраду несправедливо порабощаемым людям. Церковь русская, в эпоху первоначального развития в России рабства, уже явилась такой крепкой духовной силой, единственной, которая могущественно сдерживала стремление материальной силы к порабощению, и этому стремлению противополагала стремление к улучшению участи порабощенных. Из Церкви, с кафедры храма, из монастыря, из келлии подвижника, в беседах с рабовладельцами, в посланиях к князьям и боярам, неумолчно раздавался пастырский голос в защиту людей несвободных, голос, требовавший или освобождения их, или по крайней мере улучшения их материального и нравственного быта. Вот немилосердый поработитель человека, богатый, но жестокосердый рабовладелец думает успокоить свою совесть: идет в церковь и ставит множество свеч пред алтарем, подает милостыню нищим от именья, приобретенного трудами рабов, лишними накладами на порабощенных, от доходов сел, принадлежавших другим и отнятых им. Над ним тотчас гремит слово Церкви: «богач! ты зажег на светильниках Церкви свои свечи. Но вот сюда же пришли обидимые тобой рабы, сироты и вдовы с воздыханиями к Богу на тебя. Они слезами своими погасят твою свечу. О лицемерие! Лучше бы тебе не обидеть их, чем освещать храм Божий несправедливо собранным воском. Лучше помогай тем, кого ты изобидел. Это лютость, а не милостыня – рабов обидеть, а других миловать; одних заставлять работать, а других наделять. Если и подашь ты когда милостыню убогим, но ежели рабы твои, пасущие стада, потравили нивы сиротины, а другие рабы твои муками и неправдою приневолены к работе, босые и нагие, голодные и избитые невинно, а иные изморенные безмерными накладами, иные сел тобою лишенные и ограбленные, – те все с плачем вопиют на тебя к Богу. Что и милостыня твоя, неправедный судия! Лучше оставь неправды твои и сделай рабов своих беспечальными, чем Богу безумно приносить неправедно собранное имение: тот истинно милостивец, кто от своей силы, от своего труда дает»5. Вместе с сим пастыри древней нашей Церкви постоянно и строго наказывают и священникам отнюдь не принимать в храм даров «от злого господина, который челядь свою муками и ранами томит, налагает на них работу не по силе, морит голодом, томит наготою»6. Вот идет на исповедь жестокосердый господин, безжалостно отвергающий слезы и челобитные угнетенного раба, испрашивающего позволения откупиться на волю, и, наконец, только за безбожную цену возвращающий ему личную свободу. Прежде, чем этот господин приходит на исповедь, Церковь уже строго наказала священникам так поучать подобных господ – рабовладельцев: «о, горее всего тем, которые берут изгойство (лишние деньги с выкупающихся из рабства): не увидят милости не помиловавшие равного себе, созданного рукою Божиею человека, ненасыщающиеся, недовольные урочною ценою за свободу, и полагающие цену не по закону Божию. Еще горе на горе прилагают душе своей, когда при этом не только свои души губят, но и поставляют послухов – свидетелей по себе и по своей злобе, которых влекут к своим же злым судьям большими дарами и мздами. Также, если кто продает челядина, то пусть столько же берет за него, сколько сам дал: если же берет лишнее, то, значит, берет наклады и торгует живыми душами, с которыми предстанет и на суд Божий. Также, если кто выкупается на свободу, то пусть столько же дает за себя, сколько дали за него. Потом, если он будет свободен, то уже и дети его свободны; а если кто станет детей его брать в рабство, и с них потом взыскивать изгойство (лишние деньги за свободу), – те обрящутся кровь неповинную продающими, и взыщется от руки их кровь та пред Богом на страшном суде: лучше бы им не родиться. Свидетель сему сам Бог Иисус Христос, который сам искупил нас своею кровию от рабства диавола и от человеческой неправды и злобы. И сам Господь сказал: нет милости не сотворившему милости»7. – Так, по суду древней русской Церкви, одно взимание изгойства, т. е. лишних денег с выкупающихся на свободу, считалось уже самым тяжким грехом. Оно приводило в страх благочестивых пастырей. Между прочим вот еще толкование на молитву Господню; слова молитвы Господней: избави нас от лукавого – напоминают толкователю изгойство, и у него тотчас невольно исторгается грозный суд против изгойства: «горче всего, говорит он, брат, изгойство: изгойство – бесконечная беда, непрестающие слезы, немолчное воздыхание, неусыпающий червь, несогреемая зима, неугасающий огонь»8. Или вот, приближаясь к гробу, немилостивый поработитель свободных людей заказывает, чтоб его погребли близ церкви: погребением близ церкви надеялся он умилостивить Бога за свой тяжкий грех изгойства и порабощения. Но Церковь такому отвечала: «если кто – резоимец, обидник и грабитель положен в церкви, ежели он кого поработил в жизни, те, пришедши ко гробу его, возопиют на него со слезами к Богу: Господи Боже! Ты местник обиднику нашему: о горе таковым, хотя и в церкви положены будут»9.

Обличая жестокосердых рабовладельцев за их нечеловеколюбивое обхождение с рабами, за то, что они не отпускали на свободу выкупающихся из рабства, или брали слишком большую цену за свободу, – Церковь поучала всех вообще рабовладельцев обращаться с рабами, как с своими чадами, заботиться отечески об их материальном и духовном благе. Вот напр. одно из многих – «слово Церкви к тем, которые имеют челядь»: «если кто из вас имеет рабов и рабынь, учите их и побуждайте к крещению и покаянию, и наставляйте на закон Божий и грозою и ласкою. Ты игумен в своем дому. Если не учишь их, то ответ дашь за них пред Богом. И корми их довольно, снабжай их одеждами и яствами, – и что имеете и чего они попросят, давайте, да не в скорби ходят. А не бесчествуйте их: ибо они такие же люди, только вам в услужение даны Богом. Если же вы не дадите им одежды и пищи, а они не стерпя голоду и наготы, начнут красть и разбивать, вы ответ дадите пред Богом за то. Позаботимся, братие, о спасении наших слуг, чтобы они были добры и знали страх Божий... Если рабы наставлены будут на страх Божий, то будут тебе пособниками в добре. Не оставляй своих рабов и рабынь праздными: ибо праздность ведет ко многому злу. Но и не отягчай чрез силу раба и рабыню, чтобы они в горести не воздохнули на тебя к Богу. Бог услышит вопль их, и пролиет на тебя гнев свой... Господа! Удовлетворяйте рабов своих, да не опечаливаются душами своими и да не скорбят из-за телесной скудости; всех делайте довольными. Учите их закону; если кто не послушается тебя, ты накажи его, но не чрез силу: так спасешь его душу, и тем его предохранишь от человеческих пороков. Если же имеешь доброго раба, то имей его не только как брата, а как сына. А если озлобишь его, когда он хорошо работает на тебя, то он убежит на другую землю от тебя»10. Обличаемый и поучаемый таким образом в Церкви, вот идет богатый рабовладелец в монастырь: за ним везут из его житниц целый воз хлеба на братию. Тут выходит к нему старец, подвижник монастыря, и тихо, кротко отвечает на его предложение: «сын мой! Что ты ныне приготовил для нас, то отнеси назад домой: у тебя в дому есть работники, напитай наперед рабов своих, и только остатки, какие останутся от них, принеси нашей нищете, и тогда будешь истинный милостивец»11. «Это великий подвижник (Димитрий вологодский) сказал господину для того, – замечает жизнеописатель, – чтобы он не был зол к своим рабам, и так поучал преподобный не одного этого господина, но и всех». А мы, на основании многих исторических свидетельств, прибавим: так поучал рабовладельцев не один этот великий подвижник, слова которого мы привели, но и другие и вообще все: редкое жизнеописание великого подвижника древней русской Церкви не украшается такими поучениями. Так напр. великий просветитель северного поморья – Зосима сам терпел жестокие притеснения от боярских рабов, промышлявших на новгородских бояр в северном поморьи, так что принужден был лично идти в Новгород – испрашивать у бояр защиты от их рабов: но там с презрением встречает его богатая северно-поморская помещица, знаменитая новгородская боярыня Марфа посадница. А чрез несколько времени приходит из Новгорода к томуже преп. Зосиме в Соловецкий монастырь богатый рабовладелец с богатыми дарами. Что ж? Зосима забывает все обиды, какие терпел от рабов новгородских бояр, не берет даров от рабовладельца, а прежде всего поучает его самого – человеколюбиво обходиться с рабами, не морить их голодом и наготою, а держать в любви. Или: доходит слух об известном рабовладельце до великого подвижника древней русской Церкви, до Кирилла белозерского, до Иосифа волоколамского, или до другого какого либо подвижника, что такой-то рабовладелец жестоко обращается с своими рабами, лишает их пищи и одежды, нисколько не печется об них. Человеколюбивый подвижник тотчас пишет ему послание, не взирая на то, кто был этот рабовладелец – князь или боярин. «Слух до меня доходит про твое благородство, – пишет напр. Иосиф волоколамский одному боярину, – что де немилосердие твое и нежалование велико к твоим рабам и сиротам домашним; теснота и скудость велика им в телесных потребах; пищей и одеждой не только не довольны, но и с голоду истаевают, и от наготы страдают. А посему я грешный осмеливаюсь напомянуть тебе, моему господину, вспомнив твою веру к пречистой Богородице, и к нам нищим великое твое жалование и любовь о Христе. Хотя и неприлично мне грешному, господин, писать тебе о сем, и писать тебе наставление к пользе и принимать на себя учительскую власть, не имея ни ума, ни рассудка очищенного; однако ж, да знает твое боголюбие, что не мои мысли эти, а я слышал их от божественного Писания. Оно повелевает рабов своих иметь не как рабов, но как братьев миловать, питать и одевать довольно, пещись о спасении душ их, наставлять их всегда на добрые дела, т. е. не творить убийства, не грабить, не красть, не творить прелюбодейства, от достатков своих подавать милостыню нищим. Так господину всегда должно учить их со смирением многим, усердно заботиться о душах их и представить их пред Богом чистыми и непорочными. И только, сын мой, будет так, как слух доходит до меня грешного про твое благородство, что в каковой тесноте у тебя ныне твои рабы и сироты, право, им не только нельзя делать добрых дел и иметь к другим милостыню, когда сами с голоду истаевают, но и от худых обычаев не удержатся, если не будут иметь пищи и одежды для тела и претерпевать скудость во всяких необходимых потребностях. И ты, господин, смотри, как божественное Писание страшно угрожает и говорит: беда великая, страшная и мучение бесконечное тем, которые не пекутся, не имеют печали о домашних своих сиротах, а только работами изнуряют и ранами казнят, одежды и пищи не дают, а голодом морят; о душах их не пекутся, но гордятся и желают суетной и тщетной жизни – прелести света сего, не имея той мысли и забывая, что все – создание Господне, все – плоть одна, все помазаны одним миром, все – в руке Господа, который кого хочет, делает нищим; забывая, что все станем пред единым страшным Царем на бесстрастном его суде, что таковые властелины будут сами преданы в вечную муку. И ты, господин, Бога ради побереги себя: ибо и малое небрежение, господин, великие беды навлекает; а тем более бояться должно этого грозного прещения к немилостивым и немилосердым, и всегда должно помнить Христову евангельскую заповедь: якоже хощете да творят вам человецы, творите и вы им такожде благая; и блажени милостивии, яко тии помиловани будут. И вот, господин, Бог на тебе свою милость показал, и государь великий князь тебя пожаловал: так вот и тебе, господин, следует пожаловать своих клевретов и показать к ним милость, пищей и одеждой удоволить и другими всякими нужными потребами успокоить, и на добрые дела Господни должно всегда поучать.... Прости меня, господин, что твое жалование и любовь сделали меня смелым и дерзновенным; со умилением прошу тебя показать тщательный подвиг в попечении о рабах; а писал я тебе, господин, от слуха, да и сам видел нужду их»12. Так для древних великих мужей нашей Церкви дружба дружбой была, а правда правдой, кого бы она ни касалась – князя или боярина. Не приводим еще подобного послания к князю преп. Кирилла белозерского и других многих.

И не словом только поучали подвижники древней русской Церкви рабовладельцев, а и примером. Эти святые мужи были как бы пророками и, если можно так сказать, прообразователями грядущей свободы чад Божиих. В то время, как толпы земледельцев и рабов бегут из сел мирских землевладельцев, бегут от поработительного насилия сильных, углубляются все далее и далее в дремучие леса и тундры огромных пустынных пространств северо-восточной России и населяют пустыни, – в тоже время, всегда впереди их, идут ходатаи рабов, защитники порабощаемых и угнетаемых земледельцев и рабов – св. отшельники. Дети богатых рабовладельцев – Зосима соловецкий, Антоний сийский, Кирилл белозерский, Александр свирский, Савва вишерский, Корнилий вологодский и целый сонм подобных отшельников из рода богатых бояр – рабовладельцев, измлада напитавшись высоким учением Церкви о рабах, о человеческом достоинстве их, по смерти родителей своих оставляют свои богатые именья, возвещают свободу всем своим рабам; а сами уходят в леса и дебри отдаленных краев России, чтобы там насаждать семена новой жизни, и там еще дают льготы многочисленным колониям земледельцев. И за ними идут тысячи народонаселения, идут в продолжении целых веков непрерывным, стремительным движением, в чаянии чрез них защиты, освобождения, избавления от поработительного деспотизма сильных. И вот около монастырей и пустынь отшельников, среди дремучих дебрей, насаждается множество сел, деревень и починков. Великие отшельники, однажды навсегда отказавшиеся от своих сел и рабов, еще далее уходят от наплыва стремящегося к ним народонаселения в неведомые, непроходимые леса севера, куда, выражаясь языком древняго русского земледельца, ни топор, ни коса, ни соха не ходили; но земледельцы русские, повсюду ходившие с своим заветным топором, косою и сохой, находили и там своих покровителей, отшельников, и населяли около них новые села, деревни и новые починки. Не напрасно, многозначительно было в истории русской Церкви и гражданственности это всеобщее, непрерывное стремление народа за великими подвижниками, к их обителям, это постоянное примыкание к ним отовсюду стекавшегося народонаселения. Ибо оттуда, из этих обителей, слышался отрадный для угнетаемого народа голос о нравственно-христианской свободе раба и земледельца, так беспристрастно, неумолчно и гласно обличавший жестокосердие и несправедливость господ. Около этих обителей, и только около них одних, находила спасение, ограждение, мирный приют личность, в обществе непризнанная, подавляемая, гонимая всеобщим стремлением к порабощению; ради их и от них давались земледельцам льготы, облегчения в податях и повинностях и большая свобода труда. О всех почти великих подвижниках древние памятники говорят: «должникам освобождение и искуп подавал, и сам отпускал долги; обидимым от насилующих и немилостивых судей заступник бысть предивный, многих пленных искупил и в своих местах паки посадил»13.

Так сияла в древней русской Церкви идея лучшей участи людей несвободных, и – свет во тме светился. Смотря на общественную жизнь народа с точки Христианства, с книгою Евангелия, Церковь возвышалась до самой чистой идеи человеческого достоинства, гуманности, задолго прежде, чем искусственная цивилизация дошла до нее путем горьких опытов и даже сильных потрясений в жизни общественной.

Но вот факт, которого мы не минуем: Церковь сама владела крестьянами. Послушаем же, чтò говорит и тут правда историческая. Во-первых: древние русские князья и цари, не давая Церкви другого материального обеспечения, сами давали ей земли и крестьян; бояре и другие зажиточные люди передавали Церкви своих крестьян по духовным завещаниям; вступавшие в монастыри владельцы приписывали своих рабов к монастырям, отказываясь от своих личных над рабами прав. Наконец, сам народ охотнее шел жить по договорным грамотам на земли церковные и монастырские, чем на земли боярские, охотнее подчинялся игуменам монастырей, чем сильным мира сего – боярам, потому что ему там большею частию было жить лучше, – льготнее, обеспеченнее. Словом, основания духовных владений были совсем другие, чем у мирских владельцев: не насилие, не порабощение, не обращение в холопство лихоимством, сутяжничеством и всеми неправдами. А между тем достаточно прочитать любую уставную монастырскую грамоту, чтобы видеть, как заботилась Церковь о своих крестьянах. В уставных грамотах обыкновенно строго наказывалось монастырским приказчикам: «а прилучится нашему крестьянину монастырскому каково дело до иных волостей крестьян, и пойдут к сроку в город на суд, – и нашему прикащику и доводчику с ними за делы итти, и крестьян в суде беречи накрепко, и от того от крестьян ни поминка, и ни езду не имать доводчику ничего... А если старец наш или прикащик или доводчик коего крестьянина изобидит чем нибудь, или не по сей нашей грамоте что на них возмут, и им от нас быть в пользе и смирении, и кого чем обидят, и нам велеть на них доправить вдвое»14. Пастыри Церкви увещевали игуменов монастырей и приказчиков своих вотчин оберегать крестьян: «Бога ради, будь милостив ко крестьяном», пишет напр. Никон игумену Иверского монастыря в грамоте об устройстве монастырских зданий15. Во-вторых: крестьяне принадлежали не лицам духовным, на правах личной собственности, как было у бояр, а учреждениям духовным: церквам, монастырям, архиерейским домам. Это далеко не одно и тоже – и духовные владения подлежат совсем другой точке зрения. В-третьих: кто прежде всех выразил мысль – отказаться от крестьян? Кто прежде всех поднял вопрос: следует ли монастырям владеть крестьянами? – Сама же Церковь, – по крайней мере лучшие и передовые в ней люди. Известно, как напр. разсуждал об этом еще митрополит Киприан, как сильно спорил знаменитый отшельник Нил сорский Иосифом волоколамским о том, что монастырям не следует владеть крестьянами, как на стороне преп. Нила были пустынники белозерские. От времени до времени, почти чрез весь период владения крестьянами, из среды духовенства не переставали возникать голоса против этого владения. Если же при великом князе Иоанне Васильевиче III духовенство на соборе торжественно не согласилось отказаться от владения крестьянами: то ведь тогда был вопрос только о передаче духовных крестьян боярам и служилым людям, а не о том, чтобы дать крестьянам свободу: следовательно предметом спора был только факт владения ими, а не право; права же духовенства, если не в гражданском, то в нравственном смысле были те же, по этому предмету, что у бояр, и даже чище и нравственнее, потому что духовенство приобретало крестьян не насилием, порабощением, сутяжничеством, а добровольными жертвами мирских владельцев и самых князей, не менее добровольным поселением крестьян на духовных землях и только отчасти – покупкою. А если бы дело шло об освобождении крестьян, едва ли можно сомневаться в том, что Церковь не постояла бы за свои владения. Опять не надо забывать, что духовные крестьяне принадлежали не лицам, а учреждениям церковным: а при этом отказ духовенства великому князю Иоанну III получает совсем другой смысл, чем – если бы отказывали лица, отстаивая свои личные преимущества и выгоды: отдельные же духовные лица показывали и в этом отношении примеры поучительные. Знаменитый московский священник XVI века, Сильвестр в своем «Домострое» говорит сыну: «работных своих я всех освободил и наделил, и иных выкупил из рабства и на свободу попускал. И все те работные наши ныне свободны и добрыми домами живут, как ты видишь, и молят за нас Бога и доброхотствуют всегда. И домочадцы наши ныне все свободны, живут у нас по своей воле»16.

Церковь даже русским царям излагала основания для благоустройства крестьян. Так в «слове о правде», приписываемом духовнику царя Алексея Михайловича Стефану Вонифатьеву, читаем: «если поискать в нынешнее время благоверного царя, то не знаем во всех народах, кроме русского народа, правоверующего царя. И если царь наш верою прав, то он должен неленостно изыскивать и рассматривать все, что относится к общему благополучию всех его подданных. Не о благе одних вельмож пещись, но и о всех – до самого последнего. Ибо вельможи нужны; но они никогда не удовольствуются одними своими трудами. Прежде же всего нужны земледельцы; от их трудов производится хлеб; а хлеб главизна всех благ... Земледельцы беспрестанно переносят различные работные бремена, то дают денежные оброки, то ямские сборы, то другое что либо. А эти люди (вельможи), если когда бывают посланы за царскими сборами, то сверх царского указа и себе много собирают с земледельцев, также и те, которые посылаются для прокорма коней; на ямские расходы много серебра выходит. Много также обиды бывает земледельцам и от того, что когда царские землемеры – писари ездят по своему землемерному делу, то отмеривают царским воинам землю и всякому полагают землю врознь, и от того много медлят и много корму у крестьян съедают. О многих царствах мы читали, а такого злоупотребления не знаем. Ямской порядок должно устроить весь подробно по расписанию – от города до города. И тем, которые в городах торгуют, скупают и прикупами богатеют, и им нужно носить этот ярем между всеми городами; ибо владеют большими прибытками. Кроме же этого ярма, никаким другим лишениям да не подвергаются, но пусть во всех городах без всяких воздаяний покупают и продают. Таким образом всякий мятеж земский умалится, и писари уменьшатся, сборы прекратятся и взяток не будет»17. Так Церковь заботилась об улучшении быта крестьян, когда и сама владела ими, по известным историческим причинам.

Что же? Внимало ли древнее русское общество голосу Церкви? Слушались ли его древние рабовладельцы? Внимали и слушались, но только поздно и не вполне. Плодом векового учения Церкви об улучшении быта несвободных людей – был вековой же обычай в древней России только при смерти отпускать на волю своих рабов. При смерти и князья освобождали своих рабов. Про одного волынского князя XIII века летопись говорит, что, когда он, при одном предприятии, по обычаю того времени, раскрыл книгу св. Писания, ему открылись слова Христовы: «Дух Господень на мне, егоже ради помаза мя, благовестити нищим посла мя, отпустити сокрушенныя во отраду» и проч., – и он при смерти всех «работных освободил»18. Но вот умирает и тот жестокосердый рабовладелец, который всю жизнь свою провел в порабощении людей, и которого всю жизнь обличала Церковь, – и тут-то, при виде гроба, при вопле и терзаниях совести, вспоминался ему голос Церкви, – и он в своей духовной изрекал: «всем моим кабальным людям воля; которые мои люди полные, и докладные и кабальные и всякие люди, прикащикам моим тех всех людей отпустить на свободу, дать им отпускные и наделить их из моего живота деньгами и хлебом». Теперь-то рабовладелец, доселе бесчеловечно издевавшийся над своими рабами и рабынями, теперь-то слышал упрекающий, вопиющий голос совести и Церкви, – и сам на одре смертном просил прощения у всех своих рабов: «сирот моих, которые мне служили, мужей их и жен и вдов и детей, чем будет оскорбил в своей кручине, боем по вине и не по вине, и к женам их и к вдовам насильством, девственным растлением, а иных есьми грехом моим и смерти предал, – согрешил во всем и пред ними виноват: простите меня грешного и благословите и разрешите мою грешную душу в сем веце и в будущем»19. Но в том же умирающем рабовладельце происходила еще тяжкая, предсмертная борьба двух противоположных стремлений, господствовавших и во всем тогдашнем обществе, с одной стороны – земного, грубого стремления к порабощению, с другой стороны – духовного, нравственно-христианского стремления к освобождению; тот же самый рабовладелец, который умирая дрожащей рукой писал духовную – отпускную своим рабам, молится о своем сыне: «умножь, Господи, имение его и распространи села его, да разбогатеет дом его рабы и рабынями и всякими скоты». Тот же рабовладелец, который, по господствующему обычаю, половину рабов отпускает, остальных рабов удерживает в холопстве, и у гроба пишет завещание: «благословляю свою жену и сына своего своими холопами и полными людьми»20.

Так древне-русское общество с трудом мирилось с высокою идеею христианской, нравственной свободы и не созрело еще для полного осуществления ее. В XVII в. совершилось укрепление несвободных людей к земле. В XVIII веке это укрепление возведено в крепостное право и, если можно так сказать, в душевладение. Век этот, столько же, если еще не более, мрачный, сколько и великий в нашей истории, век узурпаторства, преобладания сильных, разрознения сословий, век материализма и чувственных нравов, едва ли не был одним из самых тяжких веков для нашего народа, для его низших классов. Так ныне об этом веке уже прямо говорят и пишут; нам можно об нем еще одну правду сказать. По идее гражданственности, впрочем плохо понятой, и по иноземному влиянию, тогда унижено было в обществе духовенство, которое вследствие этого унижения стало и нравственно слабеть, упадать, утратило прежнее нравственное влияние на народ, сделалось раболепным, закоснело в школьной рутине, как бы замкнулось в своей касте. В тоже время, как духовенство было унижено, по той же идее, непомерно было возвышено, привиллегировано, в ущерб другим сословиям, землевладетельное сословие. XVIII век был в истории нашей почти исключительно веком развития аристократизма, а не развития народа, всего народа. Но каков был этот аристократизм XVIII века? Достаточно вспомнить, как описал его Фон-Визин, и как изображается он в мемуарах XVIII века. Дворянство считало своим исключительным гербом честь, а низшим классам, даже в печати и в публичных актах, усвоено было название подлого народа. Тогда утверждено и крепостное право на целые поколения, миллионы народа. Но неприятные случаи, возникавшие из отношений между крестьян и помещиков во второй половине XVIII века, движения крестьян при Пугачеве, можно сказать, были первыми плодами крепостного права.

Что же? Ужели та великая идея разумно-человеческой, нравственной свободы, которая, прямо вытекая из духа Христианства, составляет одно из самых жизненных начал истинного прогресса человечества, ужели она должна была только блеснуть для несвободных людей из древней нашей Церкви, и потом исчезнуть навсегда? Нет! Ты еже сееши, не оживет, аще не умрет: и еже сееши, не тело будущее сееши, но голо зерно... сеется в немощи, возстает в силе. «Не умирают те идеи, скажем словами одного нашего писателя, которым определено быть вечными: умирают в букве, но оживают в духе. Померкают временно, умирают в пустых и выветрившихся толпах, но воскресают с новою силою в избранных, за тем, чтобы в сильнейшем свете от них разлиться по всему миру. Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно-русского и что освящено Христианством». Не даром простой народ наш доселе помнит и с живым сочувствием рассказывает про древних благочестивых пастырей и подвижников русской Церкви, которые защищали его от угнетения и неправды, и всегда выражает при этом желание – ныне иметь таких пастырей и учителей, прилагавших учение Христово к самой жизни их, к насущным, нравственным потребностям народа. И древний горький заточник в своем унынии не доходил до отчаяния, а и на диких берегах Лача-озера также чаял освобождения. И все древние русские люди, с каким-то особенным сочувствием перечитывавшие красноречивый плач горемычного заточника, были вполне уверены, что рано или поздно осуществится идея Церкви об улучшении быта народного, правда восторжествует и заточник будет помилован и освобожден. В народе русском в древнее время сложилась даже замысловатая повесть о том, как заточник запечатал свое «моление» в воск, бросил завощеный свиток в озеро; свиток поглотила рыба; рыбак поймал рыбу, и, нашедши в ней свиток, принес к князю; князь прочел и повелел заточника освободить от горького заточения. – Вот, благодарение Богу! мы дожили, мы живем в ту великую эпоху, когда Царь наш возвестил лучшую участь вековому, бедному заточнику – крепостному народу русскому.

М. Г.! К чему, – быть может, подумаете вы, – вспоминать голос древней русской Церкви об улучшении быта людей несвободных, когда ныне уже живой, громогласный и действенный голос разнесся по России. – К тому, что современная русская Церковь, свидетельница улучшения жизни крестьян, как непосредственная преемница древней русской Церкви, есть вместе с тем и преемница всех ее высоких, христианских идей. Если древняя наша Церковь сеяла голое зерно, возвещала только идею улучшения быта несвободных людей, то современная Церковь призывается голосом древней нашей Церкви возрастить, воспитать будущее тело, раскрыть, уяснить народу высокое нравственное значение свободы, развивать, воспитывать в духе истинной нравственно-христианской свободы духовно-нравственную жизнь народа, раскрывать, выработывать и приводить в действие начала нравственного улучшения быта народного. Свобода не принесет всей пользы народу, если не будет иметь нравственного направления, нравственных оснований: иначе она может быть даже вредна для него, будет не лучше средневекового разгула материальной силы и произвола. Вот к чему призываются ныне современные пастыри русского народа, современная духовная наука и литература, чтобы быть верными живым преданиям древней нашей Церкви, развить, провести в жизнь общества и оплодотворить ее высокие и прекрасные идеи.

* * *
1

«Прибав. к Тв. св. отц.» за 1843 г. ч. 2. стр. 195.
2

«Прав. Собесед.» за 1858 г. июль: новые поучения Серапиона.
3

Акт. арх. эксп. Т. 1. № 13. см. также русскую правду по позднейшим спискам ст. 58. 68. 82. 84. 108. 111 и мног. др.
4

Слово Даниила заточника, изд. в «Памятн. росс. словесн. XII в.» стр. 227–240. Изд. также и в 1 кн. «Русской беседы» за 1857 год. Оно весьма уважалось в древней России, так что даже летописцы при имени Лача-озера замечали: «идеже бе Данило заточеник» (П. с. лет. под 1378 г.).
5

Измарагд ркп. солов. библ. XV века. № 270. л. 187: «слово о немилостивых богатых».
6

А. И. т. 1. № 109. – Сборн. солов. библ. № 826. л. 311: «поучение иже во святых отца нашего Евфимия, архиепископа великого Новгорода». – Также кормчая сол. библ. № 858.
7

Это замечательное поучение находится в сборной кормчей солов. библ., писанной в 1493 г. при Геннадии архиеп. новгородском. № 858. л. 382–383.
8

Архив историко-юридич. сведений о России. кн. 2. пол. 2.
9

Измарагд ркп. сол. библ. № 270. л. 171: «слово о кладущихся в церкви».
10

Измарагд солов. библ. № 270. л. 97.
11

Сборн. сол. библ. № 805. л. 150–151: «житие Димитрия вологодского».
12

Дополн. к акт. истор. т. 1. № 213.
13

«Житие Кирилла белозерского». сбор. солов. библ. № 219; также «житие Димитрия прилуцкого». сборн. сол. библ. № 805; и тоже во многих других житиях.
14

См. в Акт. ист. Уставные граматы Филиппа игум. соловецкого, также Кирилло-белоозерского монастыря, и мн. др.
15

А. И. т. IV, стр. 192.
16

Временник Имп. моск. общ. истор. кн. 1. матер. стр. 31–33. 49. 97. 109. 111.
17

Архив историко-юрид. сведений о России. кн. 2. пол. 1.
18

Ипат. лет. Стр. 206–219.
19

Акт. юридич., изд. Калачевым. т. 1 № 86.
20

Акт. юрид. т. 1. стр. 558 и след.

Источник: Казань. Издание книгопродавца Ивана Дубровина. 1859. От Комитета духовной цензуры Казанской Академии печатать позволяется. 18 декабря 1858 года. Цензор, Инспектор Академии, Архимандрит Филарет.
источник материала