Игумения Митрофания (в миру баронесса Прасковья Григорьевна Розен)
Игуменья Митрофания, в миру баронесса Прасковья Григорьевна Розен (15 ноября 1825, Москва — 12 августа 1899, Москва) — деятель Русской православной церкви, устроитель общин сестёр милосердия в Санкт-Петербурге, Пскове и Москве.
Баронесса Розен ушла в монастырь в 26 лет и спустя девять лет возглавила Введенский Владычный монастырь в Серпухове. В период игуменства Митрофании (1861—1874) монастырь расцвёл, а сама Митрофания стала влиятельной и почитаемой фигурой московского духовенства. В 1873 году Митрофания была обвинена в попытках мошеннически завладеть чужим имуществом. Прямого личного интереса Митрофании следствие не нашло: похищенное предназначались на поддержку монастыря и общины. В 1874 году суд присяжных признал Митрофанию виновной по основным эпизодам дела и приговорил её к четырнадцатилетней ссылке в Енисейскую губернию. На деле наказание свелось к «ссылке» в монастыри Ставрополья, Полтавщины и Нижегородской губернии. В конце жизни Митрофания невозбранно покидала страну и подолгу жила в Иерусалиме.
Дело Митрофании стало «одним из самых выдающихся процессов первой эпохи нового суда» и широко обсуждалось в печати всех направлений. Под впечатлением и по мотивам процесса А. Н. Островский написал пьесу «Волки и овцы». Дело и личность Митрофании упоминаются в работах Н. А. Некрасова и М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Сто сорок лет назад, в октябре 1874 года, в Москве слушалось дело, в котором в качестве подсудимой предстала игуменья Митрофания. Процесс был громким: впервые перед светским судом предстало лицо духовное, облеченное высшим монашеским саном для монахинь, а в процессе участвовали замечательные юристы, легенды русского правосудия.
Прокурор А.Ф.Кони, возбудивший это дело, и адвокаты со стороны потерпевших Ф.Н.Плевако и А.В.Лохвицкий (отец Мирры Лохвицкой и Тэффи). Защищать же игуменью никто из именитых адвокатов не согласился. Страстная речь адвоката Плевако в защиту потерпевших и сегодня звучит грозно и наверняка вызовет одобрение со стороны многих:
«Путник, идущий мимо высоких стен владычного монастыря, набожно крестится на золотые кресты храмов и думает, что идет мимо дома Божьего, а в этом доме утренний звон подымал настоятельницу и ее слуг не на молитву, а на темные дела! Вместо храма — биржа, вместо молящегося люда — аферисты, вместо молитвы — упражнения в составлении векселей, вместо подвигов добра — приготовления к ложным показаниям; вот что скрывалось за стенами <...> Выше, выше стройте стены вверенных вам общин, чтобы миру не было видно дел, которые вы творите под покровом рясы и обители!»
Честно скажу, у меня к этому делу двойственное отношение. И судить никого не хочу, но и оправдывать деяния облеченных немалой властью над своей паствой, не могу, потому что знаю силу этой власти не понаслышке. Непослушание или даже сказанные мимоходом слова настоятельницы глубоко ранят и могут оказаться для особо чувствительных натур губительными.
В монастыре послушание — один из трёх обетов, которые даёт монах, и слова игуменьи автоматически становятся законом для всех насельниц обители, которые превращаются в послушное орудие игуменьи. Значение слов усиливается, если игуменья обладает сильным характером, большим авторитетом и влиянием, таким, каким обладала подсудимая.
Личность игуменьи Митрофании очень примечательна. Это была редкая женщина: образованная, умная, хитрая, с предпринимательской хваткой и большими связями при дворе, властная, тщеславная и гордая. Она принадлежала к древнему аристократическому роду барона Григория Владимировича Розена, чьи предки появились на Руси еще в XV веке.
Отец, генерал-адъютант Розен, был бравым солдатом и участвовал во многих боевых сражениях: в Аустерлице, за что получил «Золотую шпагу, в Бородино, получив за заслуги в этих боях орден Анны I степени, в боях при отходе армии из Москвы и награжден орденом св. Гергия, а в 1814 году вступил вместе со всем русским войском в Париж. Его портрет включен в военную галерею Зимнего дворца.
Прасковья (Параскева) Розен — дочь генерала, героя Отечественной войны барона Григория Владимировича Розена и Елизаветы Дмитриевны, в девичестве графини Зубовой. Со стороны матери, в роду были представители князей Вяземских и Трубецких, со стороны отца — Раевские.
Прасковья родилась в 1825 году. Когда ей было двенадцать, она познакомилась с М.Ю.Лермонтовым, который служил в одном полку с ее братом Дмитрием, а когда Лермонтов впал в немилость государя, то генерал Розен попытался уберечь поэта от монаршего гнева, включив его в эскадрон, встречавший государь-императора, но Николай I не приехал и задумка не удалась.
В пятнадцать лет баронесса Прасковья Розен вновь встретила М.Ю.Лермонтова, который остановился в их доме. В 1837 году генерал впал в немилость из-за почти анекдотичного случая: Николай I принимал парад на тифлисской площади и после парада закричал «Розен!», а солдатам послышалось «Розог!» и все кинулись врассыпную.
Генерал был разжалован, вышел в отставку, поселился в Москве на казенной квартире и через четыре года скончался. Николай I, чтобы загладить свою вину перед семьей, представил девушку императрице и сделал ее фрейлиной государыни. Ни о каком монашестве и речи не было.
Ещё маленьким ребёнком Прасковья бывала при дворе Николая I. Она получила хорошее домашнее образование: Закону Божиему её обучал ректор Тифлисской духовной семинарии архимандрит Сергий, рисунку — И. К. Айвазовский. Девушка вела вполне светский образ жизни: увлекалась конным спортом и была неплохой наездницей, постоянно находилась во дворце и знала его тайны. Но почему-то замуж не вышла (намекали на какую-то личную драму), а в 26 лет неожиданно решила и вовсе отойти от светской жизни и принять монашество.
Ещё в 1838 году Прасковья познакомилась с митрополитом Филаретом, а в поездках в Воронеж — с архиепископом Антонием. Во второй половине 1840-х годов Прасковья, религиозная с детства, пережила череду смертей близких и склонилась к уходу в монастырь. В 1852 году она оставила двор и по благословению митрополита Филарета и с разрешения Николая I поступила послушницей в московский Алексеевский монастырь.
Теперь она стала рисовать не красивые головки, а иконы, которых написала, по ее словам, целый обоз и даже отправила в дар одному из женских монастырей полный иконостас. Сестры поминали ее имя на каждой службе.
Уйдя в монастыре, она организовала там иконную мастерскую и полностью погрузилась в иконопись. В сентябре 1854 года она прошла обряд облачения в рясофор и приняла монашеское имя Митрофании в память Митрофана, патриарха Константинопольского. В 1857 году Филарет перевёл Митрофанию из Алексеевского монастыря в Серпуховский Владычный монастырь. В том же году Митрофания получила наследство, которое обратила на расширение монастыря и благотворительность. 12 июня 1861 Митрофания приняла постриг в ангельский монашеский чин, 2 августа 1861 года Филарет возвёл её в сан игуменьи, и спустя несколько дней Митрофания приняла в свои руки Владычный монастырь
Митрофания, однако, не оставила высший свет, не отреклась от прежней жизни, забыв ее как небывшую, а медленно, но верно стала конвертировать свое положение и влияние при дворе в денежные знаки, которые так были необходимы для реализации ее грандиозных планов и удовлетворения тщеславия и гордыни.
Она поставила перед собой очень амбициозную цель — сделать свой монастырь не просто процветающим, но лучшим из лучших. Кроме того, игуменья Митрофания взялась за создание общин сестер милосердия. Одна община была создана в Петербурге, другая – в Пскове, третья – в Москве. Со всей своей энергией, решительностью и страстью игуменья взялась за новое дело, которое далеко не всеми в церковной среде было встречено с энтузиазмом.
В последующее десятилетие Митрофания проявила себя энергичным и влиятельным руководителем обители. Помимо личных организаторских талантов, она умело использовала и продолжающееся покровительство со стороны Филарета и его преемника Иннокентия. При ней были заново выстроены жилые корпуса, гостиницы и подворья в Серпухове и расширено московское подворье на Яузе. По указаниям Александры Петровны и Филарета Митрофания приняла на себя фактическое руководство первыми российскими общинами сестёр милосердия. С 1866 года Митрофания — начальница Петербургской общины, с 1868 — начальница Псковской губернской общины. C 1869 года по поручению Марии Александровны Митрофания создавала крупнейшую в стране общину сестёр в Москве, на Яузе, рядом с древней церковью Покрова в Рубцове (московская община была официально учреждена 21 апреля 1870 по образцу Псковской общины).
Наружность Митрофании была, если можно так выразиться, совершенно ординарной. Ни её высокая и грузная фигура, ни крупные черты её лица, с пухлыми щеками, обрамленными монашеским убором, не представляли ничего останавливающего на себе внимания; но в сероголубых на выкате глазах её под сдвинутыми бровями светились большой ум и решительность…
Личность игуменьи Митрофании была совсем незаурядная. Это была женщина обширного ума, чисто мужского и делового склада, во многих отношениях шедшего вразрез с традиционными и рутинными взглядами, господствовавшими в той среде, в узких рамках которой ей приходилось вращаться. Эта широта воззрений на свои задачи в связи со смелым полетом мысли, удивительной энергией и настойчивостью не могла не влиять на окружающих и не создавать среди них людей, послушных Митрофании и становившихся, незаметно для себя, слепыми орудиями её воли…
— А. Ф. Кони. Игуменья Митрофания.
Почему же против устава общин, который предложила игуменья Митрофания, выступили многие церковнослужители и особенно — настоятели монастырей? Дело в том, что монастыри в православной традиции – это место общения с Богом, место молитвенное, а община сестер милосердия, согласно уставу, становилось с одной стороны тем же монастырем, но акцент переносился с молитвы на миссионерскую помощь людям.
Однако первоначально орден сестер милосердия возник как светская организация, в которой участвовали знатные дамы, по призыву сердца желающие помочь русским солдатам в Крымской войне. Превращение общин в подобие западных монастырей, во главу которых ставилась миссионерская деятельность, была совершенно чуждой православной традиции.
Но Святейший Синод, в конце концов, утвердил устав общины, предложенный игуменьей, а покровительницей общин стала сама Государыня Императрица Мария Александровна, жена Александра II. Сначала матушка Митрофания пустила на благоустройство своей обители и создание общин всё свое немалое наследство, потом стала привлекать к пожертвованиям богатых купцов и промышленников, стремившихся получить право ношения чиновничьих мундиров или быть награжденными орденом Анны за благотворительность: он давал право на неплохую пожизненную пенсию.
То, и другое игуменья обещала выхлопотать пред императрицей, к которой она по-прежнему была вхожа как бывшая фрейлина. И это у нее действительно получалось, но когда поток таких «благотворителей» иссяк, наследство кончилось, а созданное ею монастырское хозяйство и общины требовали миллионы, которых у нее не было, игуменья Митрофания решила, что цель оправдывает средства.
И, используя свои связи при дворе и высокое происхождение, решила конвертировать их в нужные ей миллионы. Первой жертвой стала Медынцева, московская купчиха, обладавшая большим состоянием, но, поскольку над ней было установлено опекунство, т.к. она тихо спивалась, то не имела права распоряжаться своим имуществом, хотя ежемесячно ей выдавалась немалая сумма – 600 рублей, но этого ей не хватало.
В феврале 1873 года прокурору Петербургского окружного суда Анатолию Фёдоровичу Кони была передана жалоба от купца Лебедева на Митрофанию, которая, по его словам, выпустила поддельный вексель на 10 тысяч рублей от имени самого Лебедева, с его фальшивой подписью. 20 марта игуменью арестовали. Это было только началом. Словно бы застоявшееся озеро – проломившее ветхую плотину благочестия – рванёт поток грязи, лжи. Обвинения будут озвучены от самых глупых до самых неожиданных. На суде станут говорить о том, что Прасковья Григорьевна для услаждения собственного быта, ради своих помощниц, готова была на вымогательство, на кражу, на подлог. Фёдор Никифорович Плевако (выступивший поверенным по делам Солодовникова и Медынцевой) вовсе назовёт её Тартюфом, игнорируя все рассказы о сдержанности и самоотречении Митрофании. Будет громко и чётко объявлено, что игуменья вела теневую торговлю, что она много лет занималась подделками векселей – умея перенести на бумагу точную копию тех подписей, которые имелись у неё в несомненном виде.
Заодно было устроено дело о подозрительных векселях Солодовникова, ходивших со странным удостоверением от игуменьи, о поддельных векселях Макарова. Заговорили о том, что под деньги, которые «должны будут получены в пожертвование», Митрофания брала заёмы. Затем было открыто дело о пропаже денег Медынцевой.
Анатолий Кони потом напишет в воспоминаниях: «… никто не двинул для неё пальцем, никто не замолвил за неё слово, не высказал сомнения в её преступности, не пожелал узнать об условиях и обстановке, в которых она содержится. От неё сразу, с чёрствой холодностью и поспешной верой в известие о её изобличённости, отреклись все сторонники и недавние покровители. Даже и те, кто давал ей приют в своих гордых хоромах и обращавший на себя общее внимание экипаж, сразу вычеркнули её из своей памяти, не пожелав узнать, доказано ли то, в чём она в начале следствия ещё только подозревалась»[16].
Главным обвинением от московской интеллигенции звучало то, что игуменья была слишком деятельна, что задуманные ею дела и преобразования были слишком новы для современных обстоятельств и потому – невыполнимы. Говорили, что она слишком торопилась вперёд, вынуждена была доверяться многим людям, в результате чего, действительно, не по своему желанию могла быть вовлечена в дела преступные (могла среди сотен нужных ей подписей, среди сотен безудержных дел упустить одну-другую подпись ложную, одно-другое дело противозаконное).
Примером того, что именно люди образованные думали об игуменье, могут быть слова Забелиной, написанные к стенографическому отчёту о деле Прасковьи Григорьевны: «Что такое игуменья Митрофания? Это человек замысла: вот ея достоинство и в этом ея несчастье. В женском теле – мужская энергия, с пылким, смелым воображением, обгоняющим практические расчёты ума; при недостатке средств – обширные планы, для осуществления которых требовались бы сундуки разве государственнаго казначейства; современныя общественные идеи под монашеской рясой, даже, к сожалению, чересчур современныя. Прибавьте к этому высокое положение по рождению, возвышение в служебной иерархии и лёгкость влияния на административныя сферы в следствие доступа к высшим особам: вот вкратце все черты, из которых составился характер последовавшего преступления… К сожалению, не было руки, которая бы остановила её вовремя; не было ума и воли из тех, которые имели право на влияние, которые бы разъяснили ей скользкость пути, которые возбранили бы дальнейшие шаги при первом поползновении на дорогу, несродную монашескому призванию, монашескому смирению и отречению»[17].
Едва окончился процесс в Москве, Митрофания была выслана в Петербург – чтобы отвечать по заведённому против неё делу Смирновых (как выяснится позже, поводом для разбирательства был ложный донос корнета Д. Д. Толбузина). «По окончанию следствия по делу Смирновых Митрофания поселилась, по собственному желанию, до окончательного решения своей участи, близ монастыря Киновии, в местности отдалённой от центральных частей города и своею безлюдностью и уединением вполне отвечающей тому внутреннему душевному состоянию, в котором находилась в то время невинно осужденная игуменья»[18].
Дело получилось необычайно громким. Его обсуждали во всех домах. Оно стало главной темой для толков, пересудов. О нём писали – не только газетные статьи, но также целые книги, в которых давался подробный разбор жизни, заслуг и преступлений Митрофании. Более того, на сюжет этого разбирательства Александр Николаевич Островский написал одну из своих комедий – «Волки и овцы», где волком, конечно же, была коварная игуменья, над которой тогда с таким удовольствием смеялись театралы.
Все былые враги, завистники Прасковьи Григорьевны объединись единой силой и подкупом, подлогом стремились к одному – усадить ненавистную женщину в тюрьму.
В состав присяжных заседателей московского окружного суда, которые должны были вынести решение по делу игуменьи, входили два раскольника… Они, конечно, помнили все гонения, которым Митрофания подвергала их единоверцев в Серпуховских лесах. Прочие присяжные в несколько дней по «неизвестным» причинам успели побывать в домах, где имя Прасковьи Розен считалось скверным…
Неволя. Тюрьма… Жестокое обращение тюремщиков. Боли в ногах. Молитвы на стёртых коленах. Безумный шёпот в полусне. Воспоминания, забытье. Утрата сил и частые вопросы – почему, как так могло случиться? А потом снова – молитвы, слёзы…
Митрофания хотела уединиться. Тело её ослабло, да и на силу рассудка едва ли можно было положиться после всех лишений. В здоровой деятельности религиозные представления объясняли причины совершаемого (избавляли от сомнений, которые ядом изжигают подобные порывы в других людях). Оставленная взаперти, не зная, как разрешить свои желания, свою энергию, Митрофания вся обратилась в религию; лишенная деятельного содержания, но оставленная в религиозной оболочке, она могла утерять здоровье ума, так как была теперь зациклена на пустозвонной, напрасной форме молитв (которая, впрочем, у других людей не всегда обретает содержание – даже при благих условиях).
Из заключительного слова присяжного поверенного Фёдор Плевако: «Господа судьи и присяжные заседатели. Пришло время свести счёты игуменьи Митрофании. Пришло время решить: клевета врагов или темнота собственных поступков привели игуменью и весь этот штат на скамью подсудимых. Неприглядная картина рисуется перед вашими глазами, когда мы вспомним всё, что проделывалось с этою женщиной [Медынцевой] и кем проделывалось. Игуменья – душа этого дела; тёмныя личности вроде тех, кого она привела с собой на скамью и тех, чьи имена так часто повторялись на суде – ея друзья и сообщники сомнительных денежных сделок. Инокини – векселедержательницы и бланконадписательницы, и потом услужливыя ея свидетельницы на суде, и какия, к стыду своему, свидетельницы! Верь после этого внешности! Путник, идущий мимо высоких стен Владычнаго монастыря, ввереннаго нравственному руководительству этой женщины, набожно крестится на золотые кресты храмов и думает, что идёт мимо дома Божьяго, а в этом доме утренний звон подымал настоятельницу и ея слуг не на молитву, а на тёмныя дела! Вместо храма – биржа, вместо молящагося люда – аферисты и скупщики поддельных документов, вместо молитвы – упражнение в составлении вексельных текстов, вместо подвигов добра – приготовление к лживым показаниям, вот что скрывалось за стенами. Стены монастырския в наших древних обителях скрывают от монаха мирские соблазны, а у игуменьи Митрофании не то. Выше, выше стройте стены вверенных вам общин, чтобы миру было не видно дел, которыя вы творите под покровом рясы и обители!»
На суде игуменья постоянно меняла свои показания: сегодня утверждала одно, завтра – совершенно другое, судьи терялись в ее показаниях. Это была особая и хитрая тактика. Суд заседал две недели. В конце присяжным вручили вопросник из 270 вопросов, по которым они должны были вынести свое решение о виновности или не виновности подсудимой.
Митрофания была признана виновной по всем 270 пунктам обвинения: «На основании этого вердикта гг. присяжных заседателей, суд постановил: игуменью Серпуховскаго Владычняго монастыря, Митрофанию, лишив всех лично и по состоянию ей присвоенных прав и преимуществ, сослать в Енисейскую губернию с запретом выезда в течение 3 лет из места ссылки и в течение 11 лет в другие губернии. Кроме того, суд удовлетворил просьбу гражданских истцов об уничтожении, посредством надписей, признанных подложными документов и об удовлетворении истицы Тицнер из имущества игуменьи Митрофании в сумме 76 тысяч по стоимости приобретённых госпожой Тицнер векселей Медынцевой»
РПЦ лишила ее игуменского сана и отказалась защищать. Игуменья Митрофания выслушала приговор смиренно и стала готовиться к ссылке.
В Сибирь Митрофания не поехала: её заступники добились смягчения приговора на высылку в Иоанно-Мариинский монастырь в Ставрополе]. В последующие два десятилетия она проживала в Ладинском монастыре (Полтавская губерния), Дальне-Давыдовском монастыре (Нижегородская губерния), Усманском монастыре (Тамбовская губерния). Лучше всего она чувствовала себя в Балашовском Покровском монастыре, где мечтала быть похороненной. «Два самых счастливых года из трех последних лет её земного пути» прошли в Иерусалиме. Митрофания вернулась к искусству, создав для Балашовского монастыря копию Распятия.
О процессе писали многие, но вершиной стала пьеса «Волки и овцы» А.Островского. Конечно, можно оправдывать игуменью Митрофанию тем, что у нее не было личной корысти, о чем говорил и А.Ф.Кони, что это была великая труженица и всё, что она незаконным путем изымала у богатых купцов, направлялось на благие цели, но давно известно, что добро очень коварно, гораздо коварнее зла.
«Делать добро надо не потому что это хорошо в системе нравственных координат, а потому что оно больше, чем что-либо другое, проявляет твою немощь, заставляя смотреться в добро как в зеркало, не любуясь в нем отражением нарисованного в собственном воображении портретом Дориана Грея, а видя и принимая того, кого сознание отказывается принимать.
Добро сопряжено с опасностью не увидеть себя настоящего. Добро более беспощадно, чем зло. Зло проявляет немощь человеческую явно, добро — покрывает тайны душ наших. Зло коварно по отношению к другим, добро – по отношению к себе. Зло — всего лишь отсутствие добра, добро — всегда присутствие греха».
Матушка Митрофания не видела в добре его обратную сторону, проявляющую страсти, в ее случае — тщеславие и гордыню, как не видят этого и сегодняшние ее защитники, мечтающие, что когда-нибудь игуменья будет причислена к лику святых...
Митрофания умерла 12 августа 1899 в московском доме своей сестры Софьи (по мужу Аладьиной). 16 августа её похоронили с почестями рядом с церковью Покрова Пресвятой Богородицы в Покровском (Рубцове), напротив алтаря...
Вот что написал о её смерти «Московский листок»: «В четверг, 12 августа, после непродолжительной болезни на 75 году жизни скончалась, проездом в Москве, основательница Покровской епархиальной общины сестёр милосердия, известная по своему процессу в суде бывшая игуменья, а ныне монахиня Митрофания… Несмотря на свои преклонные лета и массу невзгод в жизни, почившая постоянно пользовалась крепким здоровьем и неутомимо занималась постоянно писанием образов и лечением больных. В среду, 11 августа, монахиня Митрофания прибыли в Москву и остановилась у г-жи Аладьиной на Спиридоновке, в доме Бойцова, желая на другой день отправиться в Балашовский монастырь; к вечеру её поразил нервный удар, и на другой день, в двенадцатом часу ночи, несмотря на медицинскую помощь, они тихо скончалась»[21].
В Давыдовском особняке к тому времени ничто уже не напоминало о Розенах, во власти которых он находился больше 20 лет. С 1870-х здесь обосновалась женская гимназия Софьи Арсеньевой (помимо этого здесь же квартировались десятки частных жильцов). Владельцем числилась Елизавета Голицына (купившая усадьбу за 110 тысяч рублей серебром).
источник материала