Воспоминания об о. Серафиме (Роузе).
Священник Алексий Янг (ныне - иеромонах Амвросий), Денвер, Колорадо:
I. Со слов Алексия Янга записано Ольгой Митрениной (ныне - монахиня Ксения) 20–21 августа 1998 года.
Я познакомился с о. Серафимом в то время, когда он продавал книги в магазине в Сан-Франциско. У него еще не было бороды, и из-за этого его глаза казались совершенно огромными. Создавалось впечатление, что он видит меня насквозь. Я был католиком, иногда заходил в этот магазин, и мы говорили с ним о вере.
Потом мы с женой решили перейти в Православие. Приехали в Сан-францисский собор, дождались окончания службы и, когда епископ выходил из собора, мы перегородили ему дорогу (американцы, знаете, такие грубые) и сказали: "Мы хотим быть православными". Владыка позвал священника и о. Серафима (тогда еще Евгения), чтобы обсудить наше намерение. Так мы стали православными.
Потом мы несколько лет ездили в собор в Сан-Франциско (он находился в семи часах езды от нашего дома). Мы приезжали туда специально, чтобы поговорить с о. Серафимом (тогда еще Евгением). Иногда нам его приходилось подолгу ждать. Потом о. Серафим переехал в Платину, которая находилась всего в двух часах от нашего дома. И мы приезжали туда очень часто.
О. Серафим никогда не ругал нашу церковь и никогда ничего плохого не говорил о наших епископах. Все, что написано в книге (Имеется в виду книга "Не от мира сего" - ред.) по поводу того, что он осуждал РПЦЗ — неправда.
Никогда, никогда о. Серафим не гневался. В книге говорится о каком-то "праведном гневе" — это неправда. Один человек сильно восставал на о. Серафима из-за его книги "Душа после смерти", а также ругал святителя Игнатия Брянчанинова. Однажды он написал письмо, где сильно оскорблял о. Серафима и святителя Игнатия. Я показал это письмо о. Серафиму. Когда он прочитал это письмо, по его лицу словно бы пробежала какая-то тень. Но тут же он перекрестился и сказал: "Господи, помилуй".
Ежедневно о. Серафим совершал суточный круг богослужений. В Платине службы совершались в церкви. Если какой-нибудь послушник впадал в уныние и пропускал службу, о. Серафим после службы шел к нему и совершал богослужение еще раз вместе с ним. Как правило, это оказывало на послушника очень сильное действие.
Отец Серафим сам рубил дрова и выполнял другую хозяйственную работу. Кроме того, у него был свой небольшой огородик. При этом он еще много переводил и писал. Как он все успевал — непонятно.
Отец Серафим любил показывать гостям свой огородик. Там росло немного моркови и еще что-то в этом роде. Место было очень дикое, и в монастырь приходили олени. Они были очень дружелюбные и таскали овощи с огородика о. Серафима. Тогда о. Серафим обнес его специальной сеткой для кур. Но через сетку научились перелезать белки, которые тоже пытались поживиться чем-нибудь с огорода. Тогда о. Серафим натянул сетку поверху. Получился огородик в клетке.
На праздник преп. Александра Свирского в монастырь пришла собака, которую назвали Свир. Этот пес и о. Серафим были настоящими друзьями. Иногда после службы о. Серафим сидел на скамейке у церкви и смотрел на Свира, а Свир смотрел на него. Так они могли сидеть очень долго.
Келлия о. Серафима была очень маленькой — примерно 3 на 2 метра. Один угол предназначался для молитвы, в другом углу стояла печь, перед печью у стены находилась сбитая из досок кровать, а у другой стены — стол. Вместо одеяла о. Серафим использовал кусок меха. Вряд ли он подкладывал ночью в печь дрова.
На полу келлии лежало большое количество книг и бумаг, просто горы. Однажды я предложил о. Серафиму как-то разложить его книги, но он воскликнул: "Нет-нет, не надо, я тут все знаю, где что лежит".
Однажды, когда я немного заболел, о. Серафим позволил мне переночевать в своей келлии, а сам ушел в другое помещение. В тишине я слышал, как шумели над его келлией деревья.
Электричества не было, и он работал при свечах на старой пишущей машинке. Компьютеров тогда не было.
Отец Серафим очень хорошо знал много языков, и мог прямо с листа переводить текст вслух. Так он иногда делал за трапезой. Чтобы ускорить издательскую работу, он при этом иногда сразу же записывал свой перевод на диктофон. Я, увидев этот диктофон, сказал ему: "Это не Оптина девятнадцатого века!" Он посмотрел на диктофон и ответил: "Ну что же, нам подарили его, будем им пользоваться, пока не сломается". Я думаю, что сейчас про электронную почту он сказал бы так же: "Будем ею пользоваться, пока не сломается".
Отец Серафим любил, когда зимой выпадало много снега и посетители не могли добраться до Платины. "Может быть, в этом году зима будет снежная", — с надеждой говорил он осенью. "Здесь все замело снегом, и я как будто нахожусь в глубокой Галлии", — написал он как-то мне. В это время он работал над книгой VitaPatrum. Он очень любил уединение, хотя и понимал, что есть воля Божия на то, чтобы он встречался и разговаривал с людьми.
в первую годовщину своего рукоположения я поехал в Платину, но моя машина безнадежно завязла на подъеме. Я с трудом добрался до монастыря пешком. Отец Серафим сказал, что это диавол хотел помешать мне послужить в такой день.
Я как-то спросил у о. Серафима, хочет ли тот побывать на Афоне. "Нет", — ответил о. Серафим. — "А в Иерусалиме?" — "Нет". — "А в России?" — "Нет. Бог здесь дал мне все, что необходимо для спасения".
Он дотрагивался до других людей только когда благословлял, а больше никогда. Всего один раз я видел, как о. Серафим, разговаривая о чем-то с одним унывающим молодым человеком, слегка потрепал его по плечу. Отец Герман же, напротив, при встрече сразу старался загрести собеседника в свои объятия.
То, что незадолго до смерти о. Серафим проклял о. Германа Подмошенского, — правда. Примерно за полгода до смерти о. Серафима один платинский послушник сказал, что о. Герман приступал к нему и говорил такие вещи, которые нельзя повторить. Отец Серафим запретил этому послушнику оставаться с о. Германом наедине. Это сообщение чрезвычайно огорчило о. Серафима. У него и болезнь, вероятно, открылась из-за этой ужасной новости. Ведь это означало конец монастыря.
В будущем, уже после смерти о. Серафима, подобных обвинений и свидетельских показаний на о. Германа накопилось у архиепископа Антония большое количество. Он рассказывал мне, что показал их о. Герману, но тот на Библии поклялся, что это неправда. Архиепископ Антоний ему поверил. Но в будущем о. Герман был все-таки запрещен. Он начал заниматься миссионерской работой в Австралии, и открывал там свои приходы, не спрашивая благословения ни у своего епископа, ни у местного. Когда ему указали, что так поступать нельзя, он заявил, что начались гонения, и он уходит в катакомбы...
Отец Серафим учил меня жить по святым отцам. Он давал мне какую-нибудь тему, а я должен был дома, прочитав книги, выяснить Consensus Patrum по данному вопросу. Когда о. Серафим дал мне тему "болезнь", я написал ему: "Прежде чем прибегать к медицинской помощи, необходимо принять духовное врачевство — осознать свои грехи, покаяться и, по возможности, причаститься". Прочтя это, о. Серафим задумался...
Он был очень болезненный, часто простывал. Иногда попадал в больницу. Он родился всего с одной почкой, что причиняло ему порой большие страдания. Попав очередной раз в больницу, он сказал мне, что не стоит осуждать тех, кто принимает обезболивающее лекарство: "Если между тобой и болью стоит только лишь таблетка, то трудно не принять ее, чтобы ослабить боль".
Мы не думали, что он может умереть. Нам казалось, что он всегда будет с нами. Ведь ему было только 49 лет. Когда мне позвонили и сказали, что о. Серафим умирает, я не поверил. Но когда я приехал, он находился в реанимации. Он уже не мог говорить, поскольку в рот ему провели особые трубки. Его руки были разведены и привязаны к кровати, и в вены кистей рук входили иглы капельниц. Он не мог шевелиться и был словно распят на кресте.
Стоя вокруг его кровати, мы пели церковные песнопения. О. Серафим особенно любил тропарь Великой субботы "Благообразный Иосиф…", который поется на свой распев. Когда мы запели его, я увидел, что у о. Серафима по щекам текут слезы.
Я принял его последнюю исповедь и в последний раз причастил его. Поскольку он не мог говорить, на исповеди я задавал ему вопросы, а он кивал головой. Когда я приблизился, чтобы преподать ему Святые Дары, он попытался привстать, но иглы не дали ему это сделать. Мне пришлось немного оттянуть его щеку, чтобы он мог причаститься.
Тела умерших подвергаются вскрытию, чтобы определить причину смерти и узнать, не было ли преднамеренного убийства. Кроме того, в Америке принято выпускать из умерших кровь и бальзамировать тела. Мы не хотели чтобы, к телу о. Серафима притрагивались незнакомые равнодушные люди. Нам чудом удалось договориться, что когда подадут катафалк для вывоза тела, мы одновременно подгоним свою машину, погрузим на нее тело и увезем его в Платину. Я думал, что клерк, которого я попросил об этом, донесет на меня в полицию, но все обошлось.
В те дни стояла ужасная жара. 46 градусов по Цельсию. Мы поставили гроб в церкви, где из-за свечей и большого количества народа было еще жарче. Но тело о. Серафима не подавало признаков тления. Оно оставалось мягким. Но особенно удивительным было лицо о. Серафима. Оно стало даже лучше, чем при жизни. В жизни у о. Серафима лицо было болезненного цвета, а после смерти оно приняло совершенно нормальный цвет, щеки слегка порозовели. А выражение лица было настолько спокойным и радостным, что в какой-то момент я подумал: "Он не умер". Это было настоящее чудо — его лицо, поэтому архиерей благословил не закрывать его, как это полагается...
II. Из писем о. Алексия Янга об о. Серафиме
Иногда о. Серафим ночевал у нас в доме. Это бывало, когда его отправляли куда-нибудь по миссионерским делам, и ему требовалось заночевать в дороге. Когда утром он уезжал, мы замечали, что он не спал на кровати — постель оставалась нетронутой. Он обычно спал на полу возле кровати. Кроме того, в любую жару он всегда носил толстый шерстяной шарф под подрясником, так, чтобы его не было заметно. Так продолжалось много лет, прежде чем я это заметил. Когда я спросил его про этот шарф, он просто ответил: "Да, я часто простужаюсь" — и это жарким летом! Позже я узнал, что существует такой вид монашеской деятельности, что-то вроде вериг, но он скрывал это он нас.
* * *
Проповеди о. Серафима всегда были короткими, он не пользовался записями. Он говорил без всякого актерства, без каких-либо жестов или эмоциональных ударений — очень спокойно, как бы беседуя со слушателями. Он всегда старался разъяснить какой-нибудь один вопрос, и это помогало нам, его глупым детям, лучше запоминать и обдумывать его слова.
Снова и снова он возвращался в своих проповедях к одной теме: жизнь — это странничество, и мы должны с радостью нести те кресты, которые Бог дает нам. Именно крест может привести нас в Царствие Небесное — не все наши "умственные познания" и таланты, но несение своего креста с улыбкой.
* * *
Когда о. Серафим умирал в больнице, врачи позволили нам находиться при нем день и ночь. Он не мог говорить и иногда терял сознание. Мы тихо, чтобы не потревожить других больных, молились, читали акафисты и псалмы.
Когда он умер, я думал, что мое сердце разорвется. Я не мог себе представить жизни без него, так важен он был для меня и для многих, многих других. Он всегда думал и говорил обо всем так ясно, так понятно, как мало кто умеет теперь, особенно в церковной жизни. Я до сих пор думаю о нем каждый день, и даже помню звучание его голоса. Я начал молиться ему, а не о нем сразу на 40-й день после его смерти. Я верю, что он на небесах слышит наши молитвы и отвечает на них.
Священник Андрей Кенсис, Вайдвуд, Канада:
Я познакомился с о. Серафимом в конце лета или в начале осени 1980 года в Реддинге, штат Калифорния, на свято-Германовском летнем паломничестве. Я приехал из Орегона, получив приглашение (а также билет на поезд) от отца Германа. Я провел тогда в монастыре субботу и воскресенье, с одной ночевкой. Я был очарован о. Серафимом: его внешность, его поведение, его мудрость — все выдавало в нем человека, образ жизни которого отличался от того, что я видел раньше. Помнится, мы немного поговорили о последних временах, о том, что, кажется, все человечество инстинктивно ощущает приближение конца. Через несколько месяцев я вернулся в монастырь и прожил там около года.
О. Серафим был застенчивым и очень тихим человеком, но это не мешало общению с ним. С ним очень легко было разговаривать. Когда его о чем-то спрашивали, он никогда не спешил отвечать. Его ответы всегда были ясными, всегда по существу дела, он отвечал с любовью и даже немного с юмором.
Многие замечали, что, стоило прийти к о. Серафиму с какими-нибудь ужасными проблемами и просто посидеть возле него, ожидая, когда он освободится, как все в душе успокаивалось. Много раз бывало, что когда он потом спрашивал, что случилось, я даже не помнил, на что хотел ему пожаловаться! Так бывало со мной много раз.
Совершенно не помню, чтобы он когда-нибудь сердился или проявлял нетерпение. Помнится, монастырская машина как-то завязла всего в нескольких метрах от стоянки. О. Серафим, улыбаясь, благословил ее, а о. Герман, громко сетуя, выражал свое недовольство. На трапезе о. Серафим ничего не говорил, просто тихо ел, опустив голову. Когда после трапезы о. Герман что-нибудь говорил, о. Серафим все так же сидел, наклонив голову, слушая и молясь, иногда поправляя о. Германа, но чаще молча.
* * *
Я помню, что как-то раз меня попросили принести что-то в келлию о. Серафима. Она находилась на другом склоне холма по отношению к монастырю. К ней надо было идти по узкой тропинке до двух стоявших радом деревьев, между которыми была прибита дощечка, так что деревья образовывали подобие ворот. Я помню крест на этой дощечке и маленький колокольчик на дереве, в который должны были звонить те, кто идет к о. Серафиму. Тропинка немного продолжалась, затем резко поворачивала налево вниз — на крутом склоне холма было выбито несколько ступенек, ведущих к келлии о. Серафима. Помнится, заходя в нее, я заметил, как плохо подогнана дверь к косяку, так что сквозь щели намело немного снега. Справа размещалась доска или две, которые служили о. Серафиму кроватью. На них лежал старый летний спальный мешок, знававший лучшие времена. Слева стояла печка, очень маленькая и в плохом состоянии. Удивляюсь, хватило ли у кого-нибудь терпения постоянно подбрасывать в нее дрова, чтобы поддерживать хотя бы слабый огонь. В ней наверняка все прогорало за полчаса.
В глубине келлии стоял стол, заваленный всевозможными книгами и бумагами. Два больших окна выходили на небольшое ущелье. В углу висели скромные иконы, перед которыми стоял маленький аналой. Опять, все очень просто. Действительно, эта келлия была для меня образцом того, как должен жить монах, избегая всего того, что возбуждает страсти.
Его поведение в церкви (да и везде) выдавало человека, который в трезвении пребывает перед Богом. В его поведении ничто не бросалось в глаза, в нем чувствовалась спокойная сосредоточенность.
Я не могу ничего сказать о том, как о. Серафим учил Иисусовой молитве, за исключением того, что она должна совершаться постоянно и "не как песнопение", с осознанием того, что мы говорим и кому. Новичков приучали к обычным молитвам (утренним и вечерним), чтобы создать основу, на которой потом можно что-нибудь строить. В целом подход был очень трезвый. Любителей "обонять ладан" он всегда старался спустить на землю. Трезвость, во всем трезвость, однако, когда происходили явления необычной природы, он признавал их и объяснял, опять очень спокойно, их духовную реальность.
К примеру, у одного из братьев начались бесовские видения — голоса, страхования и т. п. Однажды этот брат вышел из кухни и увидел что-то большое и черное верхом на чем-то таком же черном. Его охватил ужас, и он помчался к келлли о. Серафима в лесу. О. Серафим переспросил его: "Что Вы видели?", а затем выслушал брата и в конце сказал ему: "Да. Не бойтесь и не смущайтесь. Это просто бесовские игры. Не удивляйтесь, если начнут появляться лица в окне, слышаться шум или нечто подобное. Просто молитесь Богу. Это обычные вещи. Бог попускает".
Он никогда не расчесывал бороду, так что она совсем свалялась, постепенно изменяясь с годами. Однажды епископ Нектарий Сиэтлийский, находясь с о. Серафимом и о. Герменом, покачал головой и сказал, глядя на о. Серафима: "Никогда, никогда…" "Никогда что, Владыко?" — спросил о. Герман. "Никогда уже он не сможет расчесать свою бороду", — последовал ответ.
* * *
Те, кто пытается изображать о. Серафима как сторонника Московской патриархии, совершенно ошибаются. Всегда было ясно, что Московская патриархия является захватчиком истинной Церкви, что это — созданная людьми группа, придуманная советскими властями для распространения советской "экклисиологии" и в конечном счете для разрушения Церкви. Он не отрицал, что внутри этой "организации" есть люди, старающиеся быть верными. Но руководство этой организации — это всего лишь подделка, хуже того — они подменяют истинную духовность фальшивой духовностью. Еще раз, все осознавали, что МП — это предательская организация, но, естественно, об этом не говорили часто, как не говорят о вещах, понятных для всех.
Когда я жил в Платине. Отец Серафим работал над книгой "Святые русских катакомб". Однажды на трапезе он сказал нам, что если бы ему пришлось бежать в пустыню, и он мог бы взять с собой только две книги, то он взял бы Библию и книгу "Святые русских катакомб", чтобы знать, как вести себя во времена гонений. Он также называл ее "учебником" наших времен. Интересно и показательно, что о. Герман отказался переиздавать эту книгу.
Отец Серафим умер верным чадом Русской Православной Церкви заграницей.
Отец Герман (мой крестный отец) — это блестящий человек, очень забавный, умеющий говорить и проповедовать. Он умел сделать так, что святые и их подвиги как бы оживали для нас, и нам хотелось подражать им. Однако его страстная натура очень мешала ему, и, кажется, только о. Серафим мог как-то его сдерживать. Когда о. Серафим умер, я думаю, о. Герман потерпел какое-то психическое крушение — только почитайте "Православное слово" тех лет. […] Оба они, и о. Серафим, и о. Герман, много работали, чтобы говорить правду о Российских новомучениках.
По материалам журнала "Вертоградъ"
