Как я стал христианином
(в сокращении)
Из журнальных статей о жизни японского Православия.
(«Церковные ведомости» № 46 1891 г. )
В ноябрьской книжке „Русского вестника" помещена статья: « Как я стал христианином», из записок студента С.-Петербургской духовной академии Сергея Сеодзи, японца, с которым, по двум прежним статьям, помещенным в «Церковных Ведомостях», уже знакомы наши читатели. Воспоминания молодого японца переписаны с рукописи Его крестным отцом его С. А. Рачинским несколько исправлены в отношении слога , но с тщательным сохранением оборотов мысли и речи, придающих живому рассказу оттенок национальный. Вся статья читается с большим интересом. Помещаем несколько отрывков.
Вот как описывает он детскую свою жизнь в своем японском семействе.
« Мы жили в это время в Токио и имели дом почти за городом, в холмистой местности. Маленький, деревянный, прилично устроенный, дом этот был вполне достаточен для помещения одной нашей семьи. Он был окру- жён с двух сторон довольно обширным садом, где мне с моею сестрою позволялось свободно гулять между деревьями и цветами. Третья сторона была занята маленьким огородом, а четвертая сторона, пустая и чисто выметенная, служила дорогою, ведущею в дом, и отделялась от улицы маленькими деревянными воротами. Жили в это время в доме мои родители-старики, один из моих четырех братьев с женою, моя сестра и я.
Меня с сестрою утром поднимали около половины седьмого, когда все другие в доме были уже на ногах. Умывались мы на одном из концов балкона, куда слуга приносил нам зимою теплую, а летом холодную воду в неглубоком металлическом сосуде. Затем мы шли в большую комнату, к старшим членам семьи. Там родители сидели один против другого около хибачи (жаровни) , составляющего необходимую принадлежность всякой комнаты в японском доме. В некотором расстоянии от них сидели брат с женою, перед братом стояло маленькое хибачи с ручкою, назначенное исключительно для табачной трубки. Каждый из них сидел на особой мягкой подушке. Входя в эту комнату, мы здоровались со всеми, начиная с отца, желая всем доброго утра, причем каждому кланялись в землю. Если отец или мать скажет нам: — идите пока гулять в сад, — мы должны были отправиться туда, хотя бы иногда это и не было нам желательно. В саду же обыкновенно первым вопросом моей сестры было: — сегодня ты хорошо знаешь свой урок? Хотя она была старше меня лишь двумя годами, и в другое время я на нее смотрел, как на совершенно равноправную со мною, но этот вопрос она произносила таким важным, покровительственным тоном, что мне казалось в эту минуту, будто она моя учительница. На это она имела бы полное право, ибо она была весьма способна и еще более прилежна, и часто изумляла меня своею понятливостью. Поэтому я в таких случаях охотно ей подчинялся. Так, если оказывалось, что я не совсем твердо знаю урок, она посылала меня за учебником, и я должен был доучить свой урок. Когда же урок мною был выучен хорошо, мы играли в саду до тех пор, пока кто-нибудь из слуг не приходил звать нас к завтраку. Завтрак подавался в половине седьмого и состоял из особенным способом приготовленной рисовой каши и из нескольких маленьких, легких блюд с рыбы и овощей. Перед тем, как мы брались за палочки, которые служат вместо европейских вилок, мать сама из деревянного сосуда, наполненного только-что сваренною кашею, накладывала малую долю в крошечные деревянные лакированные чашечки, для божницы нашего дома. Божница помещалась в углу одной из наших комнат; по своей форме, она близко напоминает киоты, которые мы видим почти в каждом доме в России. Но японская божница отличается от русской большей глубиною и поэтому большей мрачностью. В середине нашей божницы помещалась изящная деревянная модель буддийского храма, с открывающимися дверями. Ввутри этого маленького храма стояло изображение Будды. По сторонам его стояли маленькие вызолоченные памятники наших дедушек и бабушек. На них тушью по золоту были написаны имена, данные покойникам при буддийском погребальном обряде. Мать, взявши поднос с этими чашечками, подходила к божнице и ставила их перед памятниками; потом, ставши на колени, произносила тихо краткую молитву. После этого начинался завтрак. Этот обряд называется „охацуу", что значит: первое, начальное. Совершается он также с вином и с разными овощными блюдами, когда приготовляются они в первый раз в году. Во время завтрака и вообще за столом, нам не позволялось не только смеяться, но даже говорить громко: это в присутствии старших считалось неприличным. После завтрака каждый должен был благодарить родителей, причём опять совершались земные поклоны. Впрочем, все эти поклоны, в силу привычки исполнялись столь же просто и естественно, как в подобных случаях в Европе рукопожатие или наклонение головы. Около девяти часов мой брат каждый день выезжал в зин-рики-ся (ручной коляске, везомой людьми) на свою службу: он был тогда преподавателем какого-то предмета в кадетском корпусе. Притом он должен был прощатся с родителями, полагал земные поклоны, а мы, младшие должны были, провожать его до передней и пожелать Ему счастливого пути.»
«Мы с сестрою утром занимались чтением книг китайских мудрецов, также математикой и чистописанием. Последним у нас занимаются весьма долго — до двадцати лет и долее, ибо искусство это—весьма трудное и сложное: надлежит не только запомнить рисунок для каждой буквы с его сложными чертами и черточками, но и приобрести ту силу и ловкость штриха, которая придает этим буквам выразительность и изящество, и которая обыкновенно развивается лишь в зрослых летах, в силу постоянного упражнения. Утром занимался с нами отец, а в его отсутствие давала нам уроки мать. В двенадцать часов мы обедали. После обеда, до трех часов, нам была предоставлена полная свобода. В три часа мы пили чай, после чего мы должны были проводить время в доме или в саду, приготовляясь к вечерним урокам, на которые приходили к нам учителя. Когда же кто-нибудь хотел отлучиться из дома, он должен был испросить на то позволения у отца, а в отсутствие его — у матери; сама мать должна была непременно отпроситься у отца, когда она желала сделать кому-либо визит или посетить какой-нибудь храм. Такие посещения храмов она обыкновенно совершала в дни поминовения близких родных, причем она постояно брала с собою мою сестру. Впрочем, и я иногда бывал в храме с нею».
«Как приедем мы в храм, встречает нас один давно знакомый бонз, старик, с спокойным и добродушнейшим выражением лица, с начисто выбритою головою, в своем облачении. Пока служители подметали могилку и нарезали зеленые ветви, бонз угощал нас зеленым чаем и сластями и распрашивал, хорошо ли мы учимся, какую книгу мы читаем. Мне очень приятно было разговаривать с этим добрым бонзом, но я никак не мог привыкнуть к чтению молитв, которое в это время почти постоянно производилось в соседней комнате другим бонзом. Молитвы же сопровождались безпрерывными, однообразными ударами в „мокучие"—большой круглый деревянный ящик, внутри пустой, имеющий узкое и длинное отверстие с одной стороны. Ударяют по нему палкою, к концу которой приделан мягкий шар из материи, чтобы ослабить резкий звук удара дерева о дерево. Эти тяжелые, глухие удары сопровождали челевеческий голос, произносивший молитву каким-то печальным, не то поющим, не то плачущим тоном. Эта монотонная гармония оживлялась ударами в металлическую доску, которая издает тонкий и пронзительный звук. Все это действовало на меня самым удручающим образом и наконец меня охватывала невыразимая тоска, так что я всегда спешил удалиться в сад».
«Когда все было готово у могилки мы с бонзом отправлялись туда совершить молитву. Сперва мать, с помощью служителя, вставляла зеленые ветви в бамбуковые трубочки, наполненные чистою водою, которые втыкались в землю с обеих сторон памятника. Потом бонз начинал читать молитву, довольно продолжительную и мне совершенно непонятную; мать, впрочем, понимала ее: она была знакома с китайским языком и многие молитвы знала наизусть. Не могу отдать себе ясного отчета в том, какие чувства возбуждал во мне весь этот обряд: помню только, что из храма я почти всегда возвращался молчаливый и отчасти скучный.»
« К вечеру, начиная с четырех часов, к нам обыкновенно собирались гости — родственники и знакомые; но нам нельзя было сидеть долго в гостиной, потому что у нас были вечерние уроки. Гости обыкновенно разъезжались довольно рано, посидев у нас часа два. Впрочем, у нас бывали часто собрания, более многолюдные и продолжительные, на которые приглашались родственники и знакомые. Собрания эти, смотря по поводу к ним, назывались собраниями луны, снега и цветов, и имели характер более или менее торжественный. Предлагались саке и сакана, т. е. вино и закуски, которые подавались в разных местах, смотря по поводу праздника. Если он давался в честь цветов (весною) или луны (летом и осенью), то на балконе, или в саду становились для гостей большие скамейки, на которых разстилались циновки. Если же поводом к празднику служил снег, коим и у нас пользуются для разных забав, то пир происходить в комнатах. Препровожденее времени на этих праздниках было самое разнообразное. Кто произносил экспромтом стихотворение в честь праздника или в честь присутствующих; кто танцевал, — танцевал же обыкновенно кто-нибудь один из молодых людей с саблею, причем остальные пели стихотворение, относящиеся к какому-либо историческому герою. Исполнялась также музыка, струнная и духовая. Все это очень нас радовало, не потому, что бы эти забавы особенно нас интересовали, а потому, что все были искренно веселы и добры к нам. В заключение подавался ужин, рано или поздно, смотря по характеру праздника по усмотрению хозяйки, а после ужина все paзъезжaлиcь.
Но вернусь к обычной жизни нашего дома. После вечерних уроков, которые кончались около восьми часов, мы обыкновенно часов в девять ужинали, а в десять часов все в доме ложились спать, исключая одного из моих братьев, который по вечерам долго читал разные французские книги. Таков был обычный порядок ежедневной жизни в нашем доме.»
« Как видно из предыдущего рассказа, центром семейной нашей жизни служил наш отец, хотя и мать играла в ней роль существенную и важную. Из них отец омел в семье значение преимущественное и решающее: без его одобренея ничего не делалось, и он быль мерилом всего. Руководился глава нашей семьи лишь теми душевными качествами, которые присущи всякому человеку — умом и чувством, развившимися под влиянием воспитания, жизни и книг. Когда он преподавал мне наставление по поводу какого-нибудь моего поступка, он весьма часто предлагал мне уединиться на время в вышесказанной комнате с моей совестью, как он выражался, посылая меня туда. Притом, я в таких случаях довольно часто слышал от него слова: честь нашего дома, а от матери: наш долг пред нашими предками. Изречения же древних , святых приводились как отцом, так и матерью, лишь в качестве некоторого пояснения и подтверждения высказанных ими положений. Изречения эти имели в наших глазах некоторый догматический авторитет. Но несравненно сильнее, убедительнее их действовали на нас слова: долг, обязанность, честь».
В статье описывается далее в живых чертах, какое впечатление сделало в семье принятие православной веры столь влиятельным главою дома, отцом Сергея Сеодзи, который, однако же, никого из членов семьи не хотел принуждать к тому же и даже переехал в другое место, именно в Токио, заняв место преподавателя китайскаго языка в семинарии при нашей японской миссии. Сын его, уже подросший, не понимая еще хорошо, в чём дело, посещает отца в его келлеи при семинарии.
«В первый раз, как я посетил отца, меня поразила и даже огорчила та обстановка, в которой он жил. Я постучался в дверь, отворил её и одним взглядом охватил всю его маленькую комнату: она была очень тесна, имела прямо против двери одно окно, у которого стоял единственный стол. На нем лежали кипы бумаг и стояла табуретка, налево от стола, на полу, валялись разные книги, не уместившиеся в книжный ящик. На всем этом лежал густой слой пыли. Направо стоял маленький комод, в котором, вероятно, помещались чайные принадлежности; около комода — хибаци с догорающими угольками, и на нем железный чайник с остывшею уже во-дою; с правой же стороны, у самаго входа — довольно большая деревянная кровать. Поздоровавшись с отцом, я еще несколько минуть рассматривал всю эту обстановку и подумал:—почему он живет в такой тесной комнате? Неужели тут нет слуги, который сметал бы пыль с его книг?—и меня взяла жалость о том, что отец не живет у себя дома, где обстановка гораздо удобнее и преятнее. Но я заметил в это время слабый огонь лампады, теплящейся пред иконою в одном из углов комнаты. — Да, вот что нужно ему, подумал я,—и ничего не сказал ему о своих чувствах. Отец угостил меня, помню, чаем и разными превкусными сластями, которых я не мог предполагать в его бедном комоде (дело в том, что они нарочно были для меня приготовлены), и отпустил меня. Выходя от него, я заметил, что на площади около здания миссии устроено очень много гимнастических приборов, которые сильно меня заинтересовали. С этих пор я стал довольно часто навещать моего отца в Суругадае.
Так прошло несколько времени. Однажды, при одном из моих посещений, я отца не застал дома и, как всегда в подобных случаях, пошел на площадку упражняться в гимнастике. Вдруг услышал я звон колокольчика, доносившийся до меня через корридор каменного здания миссии. Этот звон, конечно, к чему-нибудь призывает, подумал я, и вижу, что жители здания все вышли из своих комнат и идут по одному направлению. Это меня заинтересовало, я вслед за ними вошел в здание миссии. Я прошел корридор и вышел в сени главного входа в миссию. Оттуда люди, по большой витой лестнице, поднимались на второй этаж. Я пошел за ними и вступил в проходную комнату, стены которой были окрашены голубой краскою: двери направо, налево и против меня. Дверь налево, самая большая, была отворена настежь; но я сперва сквозь эту дверь увидел только белый потолок, потому, что около неё толпились люди. Не долго думая, со смелостью ловкого мальчика, я пробрался сквозь толпу и очутился в следующей комнате. Вижу: комната обширная, и в ней царствует полная тишина, несмотря на множество народа, сидящаго на полу. С правой стороны, от одной стены до другой, расставлен ряд портретов и картин (как тогда показалось мне), а над ним еще другой ряд. За этими картинами, нужно предполагать еще комнату, ибо они в потолок не упираются, и он за ними продолжается. Эта обстановка со всеми её подробностями, в которые я жадно всматривался, сильно поразила меня своею совершенною новизною и загадочною для меня таинственностью. Но вдруг наблюдения мои были прерваны потрясающим впечатлением, от которого болезненно дрогнуло мое сердце. Оглянувшись налево, я посреди комнаты увидел гроб, в котором лежал покойник. Оказалось, что я попал в домовую церковь миссии, и что в ней готовилось от-певание. Я тут в первый раз в жизни увидел мертвое тело и подумал, прислушиваясь к учащённым биениям моего сердца: — зачем принесли сюда этот отвратительный труп, оскверненный смертью, и что хотят делать с ним? И я смотрел с невыразимым ужасом на гроб, в головах которого ясно рисовался предо мною бледный профиль покойника, на фоне зелени и цветов. В эту минуту неожиданно некоторые из картин, составлявших до тех пор сплошную стену, раздвигаясь, отступили назад и, из-за них, тихо выступил кто - то, в золотом, для меня незнакомом облачении. Все присутствующие встали. Началось каждение, пение и чтение.
Всё это так было ново, мне так трудно было за всем этим следить, что мне показалось, будто все это произошло в одно мгновение. Однако же напряженное мое внимание продолжало усиленно следить за всем происходившим, и в уме моем рождался вопрос за вопросом. — Что значит это хождение вокруг гроба? Разве покойник понимает, что священник кланяется ему? Что это за дым? Где душа, о спасении которой священник молит Бога? Разве он знает, что есть Бог, Который слышит его молитвы? Что значит это угловатое движение его руки?.. Эти вопросы, не находя во мне никакого разрешения, все множились в моем уме, теснили, давили меня, и мне стало невыносимо тягостно оставаться в этой комнате К тому же опять ясно припомнилось, что тут в нескольких шагах от меня, за толпою молящихся , лежит мертвец. И я бы выбеждал из комнаты, если бы вдруг мой взгляд не остановился на моем отце, который стоял тут же, предо мною. Сперва я не поверил моим глазам. Я даже потянулся вперед, разглядывая его. Когда я убедился, что это действительно он, я сделал шаг , чтобы подойти к нему, но остановился и стал следить за всеми его движениями. Удивительное дело – как только увидел я отца, тяжелое чувство, угнетавшее меня, мгновенно затихло, и я стал искать в движениях отца разрешения тех вопросов, которые овладевали моим умом. И несмотря на то, что видел я только стоявшую фигуру отца, да довольно частое, но медленное движение его правого локтя и следующие затем наклонение его головы, - я именно в сосредоточенном спокойствии этой фигуры, в уверенных и таинственных его движениях, почуял разрешение мучавших меня вопросов… все без изъятия стояли в глубоком спокойствии, будто внимание их устремлено куда-то далеко, в одну невидимую точку. Я уловил это общее настроение присутствующих , и мне стало легко и даже радостно, потому что в нём я предчувствовал разрешение вопросов волновавших мою душу. Если есть Бог, думал я, - если есть душа у покойника, то они должны быть там, куда все эти люди так тихо и спокойно устремили своё внимание.
Вдруг, с началом одного песнопения на клиросе, все присутствующие стали на колени, я почти безсознательно сделал то же. Напев молитв привел меня в глубокое умиление. Я поднял голову устремил взор в глубину следующей комнаты за стеной из картины меня охватило неотразимо сладостное чувство, мне хотелось про себя произнети какую-нибудь молитву, но слов я не находил, и мне стало грустно: я даже почувствовал, что из глаз моих неудержимо потекли слезы»…
Сеодзи уже изъявлял желание последовать примеру отца и креститься. – «Погоди немного, говорил мне отец, когда я выражал ему это мое желание: — дело это слишком важное, и ты еще так молод, что не можешь понять всего его значения. Еще успеешь исполнить свое доброе намерение: придет время, когда ты эти вещи будешь лучше понимать. Теперь же радуюсь тому, что в душу твою запало доброе семя: оно даром не пропадет». Наконец я добился того, что отец поручил меня одному из состоявших при миссии священников из японцев, отцу Павлу Сато, и я стал ходить к нему слушать новое учение.
Кроме того, я часто посещал церковь при миссии во время обедни и всенощной. Помню, как я в первый раз был у обедни. Священник дал и мне поцеловать крест, я приложился к нему с каким-то непонятным чувством, не то вожделения, не то боязни, и, отходя от него, я испытывал ощущение —если позволительно столь грубое сравнение — словно я вкусил какой-то неведомой пищи из иного мира. Я всегда с большим вниманием и интересом слушал рассказы из житий святых, в особенности мучеников, составлявшие постоянное дополнение всякой всеношной. Рассказы эти следовали непосредственно за службою, и почти всегда излагал их сам преосвященный Николай. В то время я не был еще ему представлен, но уже давно, еще в родительском доме слушал его поучения, возымел к нему глубокую любовь и уважение.
Так шло время, и меня постоянно занимала мысль о том, когда же наконец настанет светлый день моего крещения? Но на все мои вопросы об этом, отец отвечал: - «рано; ты еще слишком мало знаешь». Между тем прошла весна, и для нас, учащихся, наступило время летних каникул.
По предложению о. иеромонаха Владимира (ныне преосвященного) я поехал с ним на лето на дачу, устроенную им для воспитанников духовной семинарии. Дача эта расположена в горах, вблизи от славящихся в Японии целебных источников. Мы подъехали к жилищу о. Владимира. Оно стояло почти у самого обрыва, на ровной плошадке, окруженное просторными цветами и молодыми деревьями. В саду, среди каменного водоема, был красивый фонтан чистой, холодной воды из горного ключа. В водоеме плавало множество золотых рыбок разных пород. Вошли в дом. Там, в большой комнате, уже было собрано для общей вечерней молитвы около пятнадцати юношей, воспитанников Токийской семинарии. Все они стояли так тихо, что лишь плеск фонтана в саду, да далекий говор ручья в глубоком ущельи нарушали торжественное безмолвие ночи. Прямо против нас, на стене, висел большей образ Спасителя, с таинственно спокойными глазами и благословляющею рукою. Он весь был обрамлен прелестными цветами огромной горной лилии, чисто белой с тёмнокрасными пятнышками и золотистою полоскою в середине каждаго лепестка . С обеих сторон иконы стояли два роскошных букета из тех же лилий. Воздух комнаты был весь пропитан их тонким ароматом. Перед иконою ярко горела лампада в красном сосудце. Чистотою и теплом повеяло на меня от всей этой обстановки, от раздавшейся в ней христианской молитвы. Вдруг тихий голос чтеца был прерван столь же тихим и стройным пением хора: «Отче наш, иже еси на небесах» запели юноши, мне так было хорошо, что все, о чем просили в этой молитве, казалось мне, у нас уже есть. Я чувствовал полное душевное удовлетворение, и мне казалось, что более мне нечего желать. Но вдруг я вспомнил о матери и сестре, и мне стало больно при мысли, что они теперь спят, не зная, что я испытываю в эту минуту. «Господи! Ты всемогущ», произнес я, «приведи их, ради меня, к Себе и подай им то же блаженство, какое я испытываю теперь".
Со второго же дня я совершенно приобщился к внешней жизни живущих на даче воспитанников семинарии, с которыми успел познакомиться еще накануне. Все они были старше меня, но почему-то мы с первого знакомства почувствовали друг к другу живую симпатию и вскоре близко подружились. О каком-либо недружелюбии и грубости между юными обитателями этого дома не могло быть и помину. Тут во всех отношениях между товарищами царила полная искренность, идеальная дружба. Трудно определить, в чем выражалось это настроение, не спешившее высказаться в словах, не искавшее случаев высказаться на деле. Но оно чувствовалось во всем, оно всех неразрывно связывало между собою. Раз-личие понятное. Не во имя личных интересов сошлись сюда из разных кон-цов своей родины эти юноши, до тех пор не видевшие друг друга. Связывала их общая идея. Дружно, как братья, готовы были они идти на всякий подвиг, в случае нужды—на самую смерть, ибо чувствовали себя сынами одной матери—Церкви.
Я оставил намерение поступить в военное училище и решился поступить в духовную семинарию при православной миссии в Токио. С твердою решимостью исполнить это желание, вернулся я, простившись с о. Владимиром, в Токио. И вот, сбылось мое желание, я стал воспитанником семинарии и поселился в Суругадае».
Изобразив подробно быт и нравы воспитанников токийской семинарии и свою жизнь в товарищеской среде, Сеодзи переходит к описанию последнего и решительного действия в присоединении к Церкви—крещения.
«И вот, наконец, настала для меня пора радостных ожиданий. Начались разговоры о предстоящем моем крещении. Однажды я был у о. Владимира, речь коснулась моего крещения; он спросил меня, кто будет моим восприемником и приятно ли было бы вам, если бы крёстный отец ваш был бы русским? Спросил меня о. Владимир. «Впрочем»— прибавил он «о вашем будущем крестном отце вероятно в скором времени скажет вам сам преосвященный Николай; это—человек, хорошо ему знакомый. Действительно, вскоре после того призвал меня к себе преосвященный и сказал мне, что крестным моим отцом будет русский, бывший профессор Московского университета, ныне занимающейся сельскими школами; что у него есть и своя школа, которую посетил в 1880-ых годах преосвященный. Речь шла о С. А. Рачинском, у коего я, с тех пор как приехал в Россию, провожу каждое лето. Воспринять меня от купели отец попросил одну престарелую японку, ревностную христианку, Марию Ммеда, старинную знакомую нашего семейства. Приготовлена была также одежда из белого полотна для моего крещения. Итак, все было готово, но желанный мною день не пришел так рано, как мне этого хотелось; ибо оставалось еще прослушать немало бесед о. Сато по книге: «Образец веры». Беседы эти требовали еще, по крайней мере, двух месяцев.
Уже близился светлый для всех христиан праздник Пасхи. После первых разговоров о предстоящем моем крещении, прошло уже достаточно времени, и я успел уже получить первую весточку из Европы, от будущего моего крестного отца. Он прислал мне небольшую икону преподобного Сергия, изящной работы мастеров Сергиевой Лавры, и томик «Троицких Листков» в кожаном переплете, с надписью золотыми буквами: «дорогому моему крестнику Сергею Сеодзи». Эти два подарка и подписи на них, которые я сам прочел и понял, чрезвычайно обрадовали меня.
Настала страстная седмица. Много впечатлений, трогательных и сильных, вынес я из дивных служб этой недели. Но во мне уцелело лишь воспоминание об общем настроеней этих дней. Вставали мы в половину шестого, чтобы в шесть часов быть в церкви, ибо службы у нас происходили по три раза в день. Вообще, сообразно с печальным и торжественным строем служб, в семинарии царила необычная тишина и безмолвие. Чтение священных книг Ветхого и Нового Завета было общим занятием воспитанников в часы, свободные от служб. Особенно любили они в это время изучать святого псалмопевца Давида.
Но еще сильнее было впечатление, произведенное на меня праздником воскресения Христова.
В великую субботу, часам к одиннадцати вечера, все языческое население города уже было погружено в глубокий сон. Везде было темно, лишь на небе мерцали безчисленные звезды. Повсюду царила мертвая тишина. Лишь порою виднелись белые круглые бумажные фонари, медленно движущиеся с разных сторон по направлению к холму Суругадая, как-бы крадучись по темным, безлюдным улицам города. Это шли к зданию миссии некоторые из токийских христиан, не успевшие прибыть туда с вечера, по принятому у нас обычаю. Совсем иное зрелище представляло здание миссии. Там была тьма, а тут был свет; там— тишина и усыпление; тут—жизнь и волнение и священный восторг. Уже давно собралось несколько сот токийских христиан и разместились по комнатам, которые заранее освободили для них воспитанники семинарии. Приношения этих христиан – красные яйца, огромные куличи в виде кораблей, крестов и т.д. , красиво разставлены были в крещальне, среди раскошной цветочной декорации. Везде во всём здании царило радостное движение, кипела жизнь, и казалось, что сами стены живут и дышат ожиданием и радостью. А дети-христиане не могли даже ходить спокойно: они постоянно бегали из комнаты в комнату в каком-то восторженном возбуждении.
Между тем в большой зале шла проповедь по поводу предстоящего праздника, и ее с тихим вниманием слушали - собранные в ней христиане. А в церкви, при слабом мерцании лампад и немногих свечей, на том месте, где при первом моем посещении храма я видел покойника, лежала плащаница. Рядом с нею стоял аналой, перед которым седовласые старцы поочередно, с благоговением, читали Деяния святых апостолов. На лицах вcеx собравшихся христиан выражалось ожидание чего-то великого и таинственного. Я же, весь захваченный этим общим восторженным настроением, решительно не находил себе места, мне хотелось быть повсюду в одно и то же время, я будто боялся, чтобы где-нибудь не произошло что - либо без меня, и я все перебегал из церкви в залу, из залы в крещальню, а из крещальни опять в церковь. При одном из переходов я в передней встретил мою будущую крестную мать, которая только-что приехала. Она была очень стара, и ей нелегко было поднятся по лестницам . Но и у неё на лице была написана спокойная радость, и она между прочим сказала мне: «Какое величье — сегодняшний наш праздник! Впрочем, ты сегодня здесь в первый раз: много хорошого ты еще увидишь. А знаешь ли,— продолжала она, — от души мне жаль, что нет здесь с нами твоей матери. Впрочем, Бог милостив, и ее он когда нибудь приведет сюда. Эти последние слова моей крестной матери заставили меня мгновенно как-бы отрезвиться от восторженного настроения, коим была полна моя душа. Я опять стал мысленно носиться по тихому и темному пространству, окружавшему этот дом света и радости. Мне стало невыразимо жаль, что матери с сестрою тут нет , и что они этой радости с нами не разделяють. В это время встретил товарищей, которые сказали мне:—Пора! Пойдем в церковь, а то там запрут двери. Я пошел за ними, и мы сквозь толпу христиан, стоявших у входа в церковь, пробрались в нее. Там уже стояли по местам воспитанники семинарии и женского училища, хор левого клироса и несколько христиан. Царствовала полная тишина: все были в каком-то трепетном ожидании. Вдруг послышался слабый звук колокольчика, скромный провозвестник великого торжества, и вслед за тем, как-будто издалека, донеслась до нас трогательная песнь: «Воскресение Твое, Христе Спасе»... Все яснее раздается пение, по мере того, как крестный ход приближается к нам по длинным лестницам. Наконец, у самых дверей, глухо слышится энергический голос преосвященного — и двери настежь открываются, и церковь оглашается дружным пением обоих клиров: «Христос воскресе»! В то же время на паникадиле в середине церкви быстро пробежало по свечам синее пламя проведенной к ним зажигательной нити, и церковь озарилась ликующим светом. Таким образом, ровно в двенадцать часов, началась новая для меня, торжественная и трогательная служба. Её сопровождало радостное пение, громкие взаимные приветствия иереев и мирян: Христос Воскресе!—Воистину Воскресе! Вырывавшийся, казалось, из глубины души, исполненной восторга, — и звуки лобзания святой христианской любви.
Восток уже светлел, когда мы вышли из церкви, умиленные и радостные. А город все еще был погружен в холодный, мертвенный сон...
И вот, вскоре после великого праздника, настал столь давно желанный мною день. В одно из ближайших к нему воскресений, я принял святое кре-щение вместе с товарищем моим Григорием Нагасака, от духовного моего наставника, отца Сато. Описать чувства, испытанные мною в этот день, я не берусь, ибо это превышает мои силы. Да и то обстоятельство, что дело идет об одном из таинств Церкви, возбраняет мне всякую попытку анализировать то, что в этот день совершалось во мне. Но я уверен, что читатели могуть представить себе тот восторг, ту светлую радость, которую оставило по себе в моей душе великое таинство. Трогательно было для меня подойти в первый раз под благословение моих духовных отцов, сладко было получить родительское благословение моего отца, радостно слышать приветствия моих товарищей. Все это действовало на меня одушевляющим образом: я видел перед собою новую жизнь, новые подвиги. Один лишь камень лежал тогда на моей душе, светлой и ликующей. То была мысль о матери и о сестре, о том, что эти два самые близкие мне в мере существа еще не направились по той дороге, по которой я уже сделал первый шаг... Спешу прибавить, что, к великой моей радости, через три года и они сделались христианками. Итак, слава и благодарение Богу о всем и за все!»
http://pravdonbass.net.ua/article/kak-ya-stal-hristianinom?page=show