Преподобный Паисий Киевский, Христа ради Юродивый

І

Старец Паисий, в миру Прокопий Григорьевич, родился 8 июля 1821 года в г. Лубны Полтавской губернии и происходил из сословия мещан. Родители Прокопия имели шесть сыновей. Обладая большою скобяною торговлею и будучи людьми состоятельными, они пользовались в городе заметным почетом. Мать Прокопия, Мария, отличалась добротою сердца и глубокою верою в Бога. Будучи нищелюбивой и страннолюбивой, она принимала и покоила странников и богомольцев, ежегодно посещавших Лубенский Мгарский монастырь и оттуда направляющихся в Киево-Печерскую Лавру.

Младенец Прокопий, как младший в семье, пользовался особенно любовью матери, и она, в простоте любящего сердца, старалась посвятить все свои силы и разумения на воспитание его.
Едва увидела Мария, что подрастающий младенец начал приходить в разум, она тотчас же принялась внушать ему понятие о Боге, о вере в Него, о добродетельной жизни христианской. Научила его также, с раннего возраста, усердно молиться Господу Богу, посещать храм Божий и быть милостивым к бедным. И заботы благочестивой матери не остались тщетными, но принесли плод сторичный. Прокопий, находясь всегда под таким попечением и руководством матери, с первых же лет своего детства начал выделяться из среды братьев и сверстников своих развитием ума и религиозностью, возрастая и укрепляясь душою в страхе Божием. Благочестивые странники, получавшие в доме матери Прокопия радушный приют, были для него предметом любопытных наблюдений и своими увлекательными рассказами о святых местах сильно действовали на впечатлительную душу отрока. И юный Прокопий, постоянно созерцая добрый родительский пример благочестия, постепенно укреплялся духом и восходил от силы в силу добродетели.

Какой поучительный пример в этом и для многих матерей современного века! Сколько и в настоящее время есть детей, с раннего возраста проявляющих склонность к благочестивой жизни! Посмотрите, как иные дети послушны, уступчивы, кротки, благочестивы, прилежны, усердны к молитве и сострадательны к нищим. Но едва имеет показаться в них сей дух благочестия, как уже и искореняется в самом зародыше. Товарищество с дурными сверстниками, нередко безбожие воспитателей в школах, а главное, недостаток доброго примера в родителях – вот причины, убивающие в детях зародыши добра. Обитая в семье, которая, по слову апостола, не бывает домашнею церковью и в которой вместо благочестивой жизни господствует дух мира сего, дети душевно гибнут и становятся хладными и далекими к Богу…

Вскоре отец Прокопия скончался, и юный отрок остался всецело на попечении и под руководством одной только матери. Старших сыновей в родительском доме не было: они ушли из него и посвятили себя светской службе. Видя в Прокопки большую расторопность и понятливость, вдова-мать думала сделать из него ближайшего помощника себе по дому, но надежды ее не оправдались. По смерти мужа торговые дела пошатнулись и были прекращены. А убитая горем Мария отвезла Прокопия в Киев и отдала его на воспитание старшему своему сыну Григорию. Отроку Прокопию было тогда 10 лет, и его определили в Киево-Подольскую духовную бурсу.

Жизнь в школе потекла иначе. К светским наукам юноша не питал большой склонности, изредка только зачитываясь историею Карамзина. Зато уроки Закона Божия и чтение житий святых, в особенности угодников Печерских, сосредотачивали на себе все его внимание. Ему хотелось углубиться в Слове Божием. Хотелось усладить душу словом Божием. Не раз, вспоминая впоследствии эти отрадные часы юности, старец Паисий говорил, что во время чтения богодухновенных книг он таял, как воск. "И быть сердце его, яко воск таяй посреде чрева" (ПС. 21,,15). Ибо Сам Господь просветил его память и "отверз ему ум разумети писания" (Лук. 24, 45). Юный Прокопий, насыщаясь благодатью Божественных книг, укреплялся духом и преуспевал в христианских добродетелях. Он не любил ни детских игр, ни иных прелестей мира сего, но своим, не по летам развитым, умом скоро познал, что земные блага временны, непостоянны, а небесные – вечны, неизменны (2 Кор. 4, 18).

Особенно любил он воскресные и праздничные дни, когда училищное начальство заставляло их посещать духовный училищный храм. Отлично зная церковный устав, юноша Прокопий с благоговейным трепетом углублялся умом и сердцем в молитвенные слова и, всем существом стремясь постигнуть смысл совершаемого таинства, не сходил с места до конца службы. Изредка он прислуживал в алтаре церкви и помогал читать и петь на клиросе.

Самым любимым из Киевских монастырей была для него Печерская лавра. Здесь привлекали его своими подвигами лаврские подвижники того времени, постоянное знакомство с которыми и назидательные примеры их личной жизни благотворно действовали на впечатлительную натуру юноши. И чем чаше он наблюдал их, тем больше и сильнее усиливалось в душе его желание подражать их праведной жизни.

С переворотом в душе появилась перемена и в наружном образе жизни. Прокопий стал задумчив и по виду был нелюдим и суров. Частенько убегал из училища в Лавру, не появлялся дома. Подобные поступки неоднократно вызывали замечания со стороны училищного начальства и, главное, недоумение со стороны родичей-воспитателей. Все почитали отрока своевольным, упрямым и непослушным, и принимали различные меры к исправлению его странного характера, но тщетно. Юноша не доучился, был уволен из училища и определился писцом в Киевскую городскую управу, где старший брат его занимал в то время место секретаря.

Но и эта жизнь была ему не по душе. Будучи 16-тилетним юношей и одаренным от Бога умом опытного мужа, Прокопий рано созрел духом и все сильнее и сильнее возгоревался ревностью послужить Богу для спасения своей души. Он ясно сознавал теперь, яко ему трудно будет оставаться здесь, среди суетного мира, ибо, обитая в многолюдном и шумном городе, в котором, по слову псаломскому, не оскудевает беззаконие, неправда, лихва и лесть, он может погубить навсегда свою душу. И потому, возненавидев мирское пристрастие, Прокопий решил, во что бы то ни стало, удалиться в монастырь.

Но как совершить это? Если открыться родственникам, то его подымут на смех и юношеские думы назовут нелепыми и пустыми. Ведь и так уже следят за ним всеми глазами. И боголюбивый Прокопий решил поступить иначе.

В одну глухую полночь, когда все спали, он тайно ушел из дома своих воспитателей. Путь его был недалек: он направился в Печерскую Лавру.

Неизъяснимую радость ощутил он в душе при входе в монастырь. Великая, небесам подобная, церковь ярко сверкала при лунном свете своими золотыми главами. Она как бы открывала ему свои объятия, как бы звала его дать обет остаться здесь навсегда и быть в монастыре хотя бы последним служителем.

Он вошел в храм, когда совершалась утреня, и с великим воодушевлением повергся перед иконою Божией Матери, пламенно и слезно умолял Ее не отринуть его намерения и удостоить принятия в число насельников Ее древней обители.

И молитва Прокопия была услышана. С наступлением утра, когда беглый пришелец обратился с просьбой к монастырскому начальству, наместник Лавры принял его с любовью и радушною простотою, и, увидев, что юноша выказывает себя способным к клиросному труду, зачислил его в обитель на временное послушание.

…Прошел день, другой, третий, неделя, а Прокопий в родной дом все не возвращался. Перепуганная родня всполошилась, дали знать в полицию, разослали публикации в газеты, но тщетно: беглец точно без вести исчез. Много тревожных дней пережила за это время его родня. Много горьких слез пролила за это время родная мать Прокопия, и, наконец, отказавшись видеть когда-либо своего сына в живых, возвергла печаль свою на Господа Бога…

Было 3 мая – день памяти преподобного Феодосия Печерского. Народу в Лавре было видимо-невидимо. Соблюдая монастырское постановление со времен преподобного Феодосия – бесплатно устраивать в этот день богомольцам обеденную трапезу, иноки Лавры с раннего утра поставили для народа обеденные столы возле церкви и наполняли большие кади монастырским квасом. Вот загудели лаврские колокола, и подвижник-митрополит Филарет вышел из церкви на паперть, чтобы благословить народную трапезу. Церемония кончилась, и утомленные долгим ожиданием богомольцы шумною толпою ринулись захватывать места и усаживаться.

Брат Прокопия Григорий с женою Ириною тоже были здесь, и со стороны наблюдали эту величественную и умилительную картину. Вдруг наблюдательный взор Ирины заметил невдалеке юного Прокопия. Он суетился около столов, услуживая трапезующим. Женщина подошла к нему и громко окликнула беглеца. Прокопий испуганно взглянул на нее и хотел было незаметно скрыться, но брат Григорий удержал его сзади за руку и, крепко обнимая, со слезами радости принялся лобзать его.

– Прокопий! Что ты сделал с нами?.. зачем убежал из дому?.. зачем причинил нам столько горя, хлопот? – задыхающимся от волнения голосом заговорил Григорий.

Открытый в замыслах, Прокопий стоял перед ним бледный, неподвижный, растроганный. Так прошло несколько минут. Но потом, оправившись несколько, начал говорить старшему брату:

– Не мешайте мне восходить горе, к Богу. Вы знаете меня… Знаете мое настроение. Вам знакомо влечение моего сердца. Не мешайте же мне. Я не хочу жить в миру.

– Прокопий! Ты юн еще. Не думаю, что это твердая твоя воля. Это влечение неопытной молодой души. Вернись к нам, вернись. Ужели ты забыл любовь мою к тебе? Ужель я не заменял тебе отца родного?

Но все эти уговоры оказались тщетными. Прокопий остался непоколебим. Монастырь казался ему лучше всего. Он не замечал здесь суетливой беготни людской. Не слышал громких споров из-за жизненных интересов и целей земных и т. п. Все напоминало здесь "о едином на потребу". Все поражало чистотою, порядком, благоустройством и благолепием. И теплящиеся пред образами лампады, и строгое выполнение богослужебного церковного чина, и стройное пение иночествующей братии – все располагало трудиться на пользу души. Все учило презирать суету мирскую. "Се что добро, или что красно, но еще жити братии вкупе" (Пс. 132, 1). И поддавшись всецело такому впечатлению, Прокопий остался трудиться в Киево-Печерской Лавре и был перемещен в число клирошан Ближних пещер.

О, блаженна та юность, которая посвящает себя на служение Богу. Не весною ли пашет земледелец землю? Не весною ли он засевает семена свои на поле, чтоб иметь хорошие плоды?.. А юность – это и есть весна нашей жизни. И кто в период этой весны посеет семена благочестия, тот может, в будущем, пожать обильный плод.

…Прошло несколько лет. Прокопий свыкся со своим положением. Но, будучи на временном послушании, в списках послушников Лавры не числился, а потому и права называть себя сыном обители не имел. Это его сильно беспокоило и угнетало. Чтобы достигнуть сей цели, ему нужно было преодолеть немалые препятствия. Прежде всего, необходимо было получить увольнение из среды Лубенского мещанского общества, что потребовало его личной поездки туда. Правда, общество уволило его беспрекословно и приняло все казенные подати и общественные повинности на свою ответственность. Но оставалось еще главное препятствие: испросить согласие родственников, а в особенности, благословение матери, которая видела в нем опору своей старости и настойчиво требовала возвращения в родительский дом для устройства домашних дел. Но юный подвижник, всею душою привязавшийся к обители Печерской, хотя с великим трудом и усилием, но все-таки получил материнское согласие и благословение, а братия выдала от себя даже письменное удостоверение в этом.

Однако на этом дело не кончилось. Духовный собор Лавры, рассмотрев представленное Прокопием увольнительное свидетельство, нашел его недостаточным в таком виде и отослал еще на рассмотрение и утверждение в Полтавскую казенную палату. Дело рассмотрения длилось около трех лет, и настолько ослабило волю Прокопия, и поколебало все его надежды, что, удрученный бесконечным замедлением оного, юный подвижник подал прошение об увольнении его из Лавры.

Но стопы человеческие не от людей, а от Господа исправляются. Провидение Божие, от юности избравшее Прокопия сосудом благости Своей, чудесно удержало его в обители, ибо в тот самый день, когда Прокопий получил от Лавры расчет и документы, он опасно занемог и был отправлен в братскую больницу на излечение. В эту же ночь, говорят, он удостоился во сне некоего чудного озарения Свыше. Ему открыта была тайна будущего подвига, на который призывал его Господь, а Матерь Божия укоряла его в малодушии и, обещая ему Свою небесную помощь, укрепила его в надежде и вере.

Извещенный о сем видении наместник Лавры, архимандрит Лаврентий, которому сообщено было об этом духовником Прокопия, немедленно отдал приказание оставить Прокопия в Лавре, а находившиеся у него на руках документы отобрать и приобщить к канцелярским делам.

Таким образом, многочисленные препятствия миновали, и молодой подвижник благочестия, согласно воле митрополита Филарета, был зачислен 23 марта 1850 года в число действительных послушников Лавры, с оставлением на клиросном послушании при пещерах.

II

Святая Киево-Печерская обитель, издревле славящаяся своими подвижниками, представляла, на сей раз, для Прокопия обширное поле для его духовных наблюдений. Сам приснопамятный святитель Филарет, этот выдающийся аскет-администратор того времени, и его достойные сподвижники иеросхимонахи – Парфений, Христа ради юродивый Феофил и другие иноки Лавры, служившие высоконазидательным образом для монашества – имели на Прокопия неотразимое влияние. Многочисленные рассказы о духовных подвигах и выдающихся чертах непостижимого образа жизни этих людей не раз закрадывались в глубину сердца Прокопия, побуждая впечатлительный ум к полезным для души размышлениям. Келья великого старца Порфирия, которого Прокопий избрал, с этих пор, своим духовником, находилась тут же, на Ближних пещерах. И едва только начинали угнетать его помыслы или обуревать страсти, он с младенческим доверием немедленно спешил к старцу Порфирию, чтобы получить от него полезное назидание.

Проста и безыскусственна была речь старца Порфирия. Но, будучи преисполнена воды живой, она напояла, укрепляла и врачевала простую и горячо верующую душу Прокопия.

Не раз бывал он и у старца Феофила. И, встречаясь с ним на дороге, в келье, в лесу, или в Китаевском саду, принимал от него благословение и беседовал с ним о спасении души. Изумительная, непостижимая внешним умом, жизнь сего отрекшегося от мира Христа ради юродивого старца, его нищенское рубище, утонченное постом и воздержанием тело, его своеобразная, малопонятная, приточная речь и манеры вызывали у Прокопия удивление; и он по целым часам молча наблюдал за старцем, черпая глубокие уроки для подражания.

После таких бесед и наблюдений Прокопий внутренне перерождался. Он думал лишь об одном: как бы непрестанно трудиться, молиться, всегда и во всем слушаться своего начальника, никого не оскорблять и не осуждать. И утверждаясь всегда в этом правиле, действовал и поступал согласно требованию его.

Велика добродетель монастырского послушания! Посредством его отсекается собственная воля. И блажен тот, говорит святой Иоанн Лествечник, "кто волю свою до конца умертвил, и попечение о себе препоручил своему наставнику о Боге, – ибо таковый станет одесную распятого Спасителя". Некий великий старец, будучи в восхищении, видел на небе четыре чина, знаменующие совершенство подвижников. На первой ступени стоял недугами удрученный, но благословляющий Господа. На второй – бескорыстный странноприимец. На третьей – безмолвный пустынножитель. И на четвертой – послушный своему наставнику и ради Господа всем сердцем ему преданный. Ибо не только человек, но и звезда от звезды разнствует во славе.

Положив, таким образом, доброе начало спасению своей души, Прокопий стал понемногу совершенствоваться духом и, как бы ступая по лестнице с одной ступеньки на другую, восходил на вершину добродетельной жизни. Почему же Прокопий начинал с малого? А потому, что силы духовные, как и силы телесные, возрастают не вдруг, а мало-помалу. И преждевременное напряжение через меру может ослабить их и довести человека до великого падения.

Клирошанские обязанности, которые исполнял Прокопий на пещерах, считаются послушанием нелегким. Помимо дневных церковных служб, помимо продолжительных всенощных бдений, отличающихся хотя и великолепными для слуха, но весьма утомительными для голоса лаврскими напевами, на обязанности клирошан лежит еще исполнение треб: молебнов, акафистов, панихид и проч. Но Прокопий, отдавая на этот труд все свое время, никогда не жаловался на тягость своего утомительного послушания и продолжал служить для всех образом кротости, терпения и смирения.

Юные клирошане-товарищи, видя в Прокопие такое усердие к святой обители и завидуя прекрасным качествам его неиспорченной души, задумали над ним зло пошутить. Они обманом и силою напоили его вином и, подобно сыну Ноя, поглумились над ним. Но он не воздал товарищам злом за зло, а чтобы наказать свою плоть за такой поступок, целых двое суток постился и молил Бога о прощении ему сего невольного согрешения.

С этого момента уединение и безмолвие стало главным и обычным правилом его жизни. Постоянно проводя свободное от послушания время в келии и оставаясь наедине с самим собой, он мог внимательно сосредотачиваться в своих помыслах и предупреждать малейшее греховное движение. Келья и одиночество служили для него средством к самоусовершенствованию духа, и страстные помыслы, не находя удовлетворения, замирали и утихали совсем. "Сиди в своей келии, – говорил один старец, – и рассеянные мысли твои соберутся. Когда ослица привязана, осленок не скачет туда-сюда, а, убегая на время, вновь возвращается к матери. Так и мысли монаха, постоянно пребывающего ради Бога в келии, хотя и рассеиваются на время, но скоро вновь возвращаются к нему".

Однако, преуспевая в добродетелях и восходя от силы в силу, Прокопий все-таки сознавал, что он не успел еще пройти через горнило искушений и бед, очищающих, как злато, душу человеческую. Мысль о том, что он далек еще от истинных подвижников Христовых и что не испытал от людей оскорблений и гонений, постоянно занимала его. Ибо всякая злоба и огорчение, которое причиняли ему люди, под противодействием его смирения и терпения теряли для души его свою болезненность и горький яд.

Характер человека определяется тем, на какую сторону он склоняется. Если он будет на стороне духа, – он духовен. Если он будет на стороне плоти, – то плотян. Правда, не следует забывать и того, что дух и в плотяном человеке не погибает, а только порабощается плотью и как бы теряет право своего голоса, становясь рабом и изобретая для плоти всевозможные услаждения. Точно так же и в духовном человеке – плоть тоже не совсем исчезает, а лишь подчиняется духу и, теряя свои естественные права, соработничает духу.

Бог не пребывает там, где царит плоть. "Не имать дух Мой пребывати в человецех, зане суть плоть" (Быт. 6, 3), ибо орган общения человека с Богом есть дух, который, если подчиняется плоти, не будет соответствовать своему великому и святому назначению. И если мы видим, что дух начинает понемногу проявлять свое превосходство над плотью, это означает, что дух чувствует приближение Божие. Когда же дух вполне освобождается от подчинения плоти, Бог начинает Свое общение с человеком и пребывает в нем. Тогда начинается для человека одухотворение его души, тела и через это пребывание в нём Бога, тогда человек делается свят, и убегает от греха.

То же самое видим и в жизни инока Прокопия. Когда плоть его стала подчиняться духу, сила Божия невидимо соединилась с ним. И по мере того, как внешний человек в нем тлел, внутренний – духовно жил и нравственно возвышался.

Когда же немощь начинала одолевать его и колебала твердость духа, Прокопий ободрял ее силою воли и утешал надеждою на милость Божию. Некоторые из братии, имевшие счастье быть соседями Прокопия по келье, неоднократно были свидетелями его ночных молитвенных подвигов и ожесточенной борьбы со своими помыслами, после чего в душе его наступал тихий мир, а за миром – и радость о Дусе Святе.

III

Может ли человек учить чистоте нравов других, если сам нечист? В силах ли он отвращать от пороков других, погибая сам в беззакониях и грехах? Нет. "Будите совершени, якоже Отец ваш Небесный совершен есть". Вот заповедь Спасителя всем нам, православным христианам.

К выполнению этой заповеди стремился и подвижник Прокопий, денно и нощно совершенствуясь духом и сердцем. Побуждаемый сильною ревностью по Боге и пламенною любовью к Спасителю и, не довольствуясь соблюдением обычных правил поста, благочестия и молитвы, Прокопий стал стремиться к тому, чтобы благоугождать Богу высшими подвигами. Тесен был его затвор в келии, но и этого ему было мало. Утончилось от поста бренное тело его, но и оно казалось ему буйным и опасным врагом. Ему глубоко запали в душу слова божественного Павла: мы бужи ради Христа (I Кор. 4, 10). Он постоянно размышлял о них и испытывал при этом неизреченную сладость в сердце, желание чего-то не здешнего, в сем мире не существующего, с природою мира сего не связанного. Ему хотелось шествовать путем праведных. А ведь праведные терпели голод, стужу, побои, раны, темницу и, не взирая при этом ни на какие страдания, воспевали псалмы и утешались надеждою на получение венца небесного.

И с этой поры все земное стало для Прокопия ничтожным, ко всему он охладел, ничем не прельщался. Как быстрый и сильный поток, долго сдерживаемый в своем течении, мгновенно разрывает преграду и с шумом несется вперед, так и ревность Прокопия, в стремлении к высшему подвигу совершенства, выказалась наружу со всей силой. "Внидите узкими враты, – мысленно рассуждал в себе Прокопий, – и я ко пространная врата и широкий путь, вводяй в пагубу, и мнози суть входящий им" (Мф. 7, 13). Чудные слова!.. Назидательные слова!..

"Но не все вмещают слово сие, а только тот, кому дано есть" (Мф. 19, 11). Всякий избирает себе путь сообразно своим силам и призванию. А потому и Прокопий, будучи одарен от природы крепким телом и твердой волей, избрал для себя подвиг тяжелый, прискорбный и для обычных смертных опасный. Называется он подвигом – Христа ради юродство.

Не радостями, а скорбями должно достигнуть нам Царства небесного. Греховная болезнь нашей души упорна, застарела и ее необходимо врачевать горькими травами, сильными средствами, болезненными операциями. В лице падшего праотца Адама, мы все осуждены влачить на земле жалкое существование, все осуждены на труды, болезни, скорби и бедствия, и не было еще в мире такого человека, который не испил бы сей горькой чаши.

И чаша этой горькой жизни для Прокопия уже начиналась. С изменением внутреннего состояния души изменился, как замечено нами выше, и внешний образ жизни Прокопия. Памятуя слова Премудрого: "Кто прикасается смоле – счернится и кто входит в общение с гордым – сделается подобным ему" (Сир. 1, 31), Прокопий сделался безмолвен, печален, угрюм, осторожен. Ни с кем не входя в общение, никого не посвящая в глубокую тайну своего сердца, он обитал среди людей, как мертвец, и преисполненная высоких мыслей и чувств душа его был закрыта для всех. Зато величие Божие проглядывало в каждом его слове. Свое бесславие он обращал во славу Божию, следуя примеру истинного крестоносца Владыки Христа, нес тяжелый крест свой по доброй воле и сердечному влечению.

К первоначальным проявлениям юродства Прокопия можно отнести, например, то, что, будучи клирошанином, он никогда не читал в церкви по книге, а, положив ее кверху буквами, поворачивался на восток и читал на память. При этом в каждом личном обращении к имени Пресвятой Троицы или Богородицы нередко заменял местоимение "Ты" – местоимением "Вы": "Богородице Дево радуйтесь, благодатная Марие Господь с Вами, благославенна Вы в женах и благословенен плод чрева Вашего" и т. д.

Кроме того, являясь перед началом богослужения в церковь и взойдя на солею, поворачивался всем корпусом к народу и шел к клиросу боком, вызывая этим у многих несдержанный смех. Но чтобы казаться еще более странным, высоко поднимал полы своего подрясника и принимался вытирать ими клиросные перила. Если же ему приходилось где-либо спускаться по лестнице вниз, он не совершал это обычно, как свойственно людям, а, начиная с верхней ступени, одним прыжком перешагивал через несколько сразу, так что многие удивлялись, как он не ломал ног себе.

За такое непонятное поведение Прокопий был освобожден от клиросного послушания на Ближних пещерах и переведен в Голосеевскую пустынь на послушание записчика. Но и здесь он продолжал жить по-прежнему, не заботясь для себя о скоропреходящем, с глубокою верою и благодарением претерпевая всякие скорби и лишения.

В зимнее время Голосеевская пустынь, окруженная большим лесом, – тиха и уныла. Но летом, когда омертвевшая природа оживает, Голосеевская пустынь представляет собой чудный уголок, в который стремится на отдых душа каждого лаврского инока. Недаром приснопамятный митрополит Филарет избрал Голосеев местом своего дачного пребывания. Приезжая сюда в мае и обитая здесь целое лето, он посвящал себя безмолвию и предавался созерцательной жизни, не оставляя при том и своих подвигов бдения и горячей молитвы. Для сей цели Святитель устроил в Голосееве домовую церковь и, посвятив ее памяти преподобного Иоанна Многострадального, приказал отправлять в ней ежедневную раннюю службу.

Переведенный сюда Прокопий, нередко встречаясь с Владыкой митрополитом на монастырском дворе, был удостаиваем краткого разговора. Причем маститый архипастырь настолько пристрастился к жизни молодого подвижника, что неоднократно даже заставлял Прокопия читать свое келейное правило, а потом сделал его и своим временным чтецом. Голос у Прокопия был густой, сильный и звучный баритон, и читал он в церкви с большим искусством и воодушевлением, возбуждая сердца слушателей к молитвенному настроению.

Случай этот несколько улучшил незавидное положение подвижника, и волею архипастыря Прокопий был пострижен в рясофор. Пострижение совершено 31 октября 1854 года, начальником Голосеевской пустыни иеросхимонахом Моисеем, и постриженный инок получил новое имя – Паисий.

Получив со званием рясофорного монаха, или рясоносца, благословение носить рясу и камилавку, Паисий видел в этом одеянии не только особенный вид наружного платья, но и средство для усмирения и удручения души, ибо самое наименование – ряса – показывает грубое вретище.

Чтобы сохранить навсегда бодрым и не развлеченным ум свой, инок Паисий закрыл окончательно храмину своей души и с молчаливым самоуглублением шествовал по избранному им тернистому пути. С монастырской братией обращался не особенно вежливо, и, как бы умышленно стараясь вынудить встречного или беседующего на насилие и оскорбление, досаждал тому словами, а иногда и действием. Ежедневно являясь в церковь, приходил туда, как бы по забывчивости, босиком или в сапоге на одну ногу, что делал даже и зимой. Иногда чтец, завидя его в церкви, предлагал ему, за неимением времени, прочитать часы, но Паисий, вместо ответа, принимался широко шагать по церкви, а если начинал читать, то делал внезапно продолжительную паузу, приводя этим слушателей в немалое смущение.

Монастырское начальство, видя бесконечные причуды Паисия, но, не уразумевая духом открывавшейся в нем благодати Христовой, стало смотреть на него как на душевнобольного и не в состоянии было придумать никаких мер к предотвращению его дальнейшего юродства.

12 декабря 1854 года инок Паисий отпросился в двухмесячный отпуск для свидания с матерью, которая в течение 14 лет, т. е. со дня поступления сына в обитель, ни разу не видела его. По возвращении своем из отпуска, отец Паисий от послушания записчика был освобожден и послан в братскую хлебаю. Но по истечении года, а именно – 10 ноября 1855 года, за крайним недостатком церковных певцов был снова переведен на Ближние пещеры и определен на прежнее клиросное послушание.

Здесь отец Паисий пробыл несколько месяцев, особенному юродству не предавался, а втайне занимался усовершенствованием духа, был даже назначен помощником уставщика. В будущем его ожидала в Лавре видная почесть, но он не прельщался этим. Признавая все блага и удобства временной жизни, якоже уметы Христа ради (Филип. 3, 8), отец Паисий едва только замечал, что люди начинают относиться к нему с подобающей честью и должным вниманием, тотчас принимался за прежний образ жизни. Чтобы избежать новых искушений и соблазнов, он решил навсегда удалиться от людей.

Был праздничный день. В летней церкви, на пещерах, шла Божественная литургия. Вот прошли антифоны, совершен малый вход, приближается время чтения Апостола. Отец Паисий, отыскав накануне начало и главу Апостола и заложив страницу лентою, с благоговейным вниманием выходит с книгою на середину церкви и начинает говорить прокимен. Но, открывая Апостол для чтения, видит, что ленты, которою заложена была страница, нет: товарищи-клирошане, желая подшутить над чтецом, нарочно вынули ее из книги. Отец Паисий стоит в недоумении, упомнив, что ему читать. Происходит пауза, вслед за которой озадаченный чтец закрывает книгу, кладет ее на солею и, нарушив безмолвную тишину искусственно-неестественным хохотом, озираясь и приседая, выбегает, через алтарь церкви во двор.

После этого знаменательного и загадочного дня многих случая отец Паисий на клиросное послушание уже не вернулся. Он стал скитаться по городу и Киевским монастырям. И только изредка заходил в Лавру, во время богослужения, и, ставши в церкви около клироса, принимался умышленно бормотать бессвязные слова.

Из клирошанской келии отца Паисия выселили и поместили в сторожке. Но блаженный и от этого комфорта наотрез отказался. Он нашел себе убежище где-то на чердаке, проводя дни свои во всяком злострадании: летом он терпел дневной жар, а зимой – стужу и холод.

Вскоре Лаврское начальство начало убеждаться, что все творимое отцом Паисием есть не что иное, как предумышленное юродство, и потому переместило его на послушание в Китаевскую пустынь на кухню. Здесь отец Паисий еще более усугубил свое юродство, совершая втайне великие дела терпения, любви и добра. Приходя в поварню раньше всех, он приготовлял дрова и воду, зажигал огонь и помогал поварам в их тяжелой работе, изнурял плоть свою усиленными трудами.

Праздность – мать всех пороков. Она научает мнозей злобе (Скр. 33, 28) и укрепляет в душе дурные навыки. А бездействие ослабевает и душу, и тело, делая последнее неспособным к труду. Ибо, как вода, не имеющая течения, заражается и гниет, так и тело человеческое, находясь без движения и труда, портится и ослабевает. "Иди к мравию, о лениве, и поревнуй, видев пути его" (Притч. 6, 6).

Памятуя сие, отец Паисий сохранил в сердце своем великую любовь к честному и полезному труду. Даже опытные иноки не один раз удивлялись его силе, выносливости и терпению, когда он, взвалив, бывало, громадное бревно себе на лечи, а за другое ухватившись рукой, тащил их по монастырскому двору в кухню, падая и изнемогая от усталости. И когда кто-нибудь из посторонних хватался за бревно, предлагая труженику свои услуги и помощь, отец Паисий, с отчаянием в голосе, восклицал:

– Не дам тебе!.. Оставь!.. Это моя заслуга!.. Мой крест!

Когда же всякое общение с людьми ему надоедало, и душа подвижника искала уединения, отец Паисий предавался такому уединению в соседнем Лаврском лесу или же совершал путешествие одиноко в Лавру.

Никто не преследовал его за это. Многие из наблюдательных собратий, пытливо всматриваясь в эту его оригинальную жизнь, все более и более убеждались, что среди них обретается не притворник какой, а избранник Божий, добровольно распинающий себя, "со страстьми и похотьми" (Гал. 5, 24), и под прикрытием мнимого безумия выступивший на великий и тяжкий подвиг Христа ради юродства.

IV

С принятием на себя подвига Христа ради юродства отец Паисий резко изменил образ своей жизни. Добровольно приняв на себя вид безумного, а нередко и мнимо нравственно падшего человека, не признающего ни приличия, ни стыда, позволяющего себе иногда соблазнительные действия, он отрекся таким образом от главного отличия человека от прочих земных существ, т. е. – от разума. Будучи от природы человеком разумным и разрешая всякие житейские вопросы быстро, метко и рассудительно, он прикрывал их притчами и тем вовлекал наблюдателя в неудоборазрешимое недоумение. "Аще кто мнится мудр быти в веце сем, – буй да бывает" (1 Кор. 3, 18). Таким образом поступал и отец Паисий. Не сообразуясь с веком сим, но, преобразуясь обновлением духа своего, чтобы познать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная (Рим. 12, 2), он всею своею жизнию и постоянным словом напоминал всем о высших целях жизни, всеми способами стараясь утвердить сознание грешных людей в том, что мы не имеем здесь, на земле, постоянного града, но должны искать будущего (Евр. 13, 14), достигая добрыми делами благ духовных, вечных.

Чтобы окончательно поработить плоть свою духу и распять ее, по слову Божию, со "страстьми и похотьми", отец Паисий не только отказался от всех самых позволительных и обыкновенных для человека удобств жизни, но обрек себя на чрезвычайные нужды и лишения. Даже самые необходимые вещи для поддержания жизни, каковы – отдых, пища, одежда, жилище – перестали служить для него предметом забот.

Как истинный странник на земле и гражданин Небесного отечества, он не имел попечения ни о приюте, ни о какой-либо собственности, но с точностью осуществлял на себе слова Спасителя: "не пецытися дубею вашею, что ясте, или что пиете, ни телом вашим, во что облечетеся. Не душа ли больше есть пищи; и тело одежды" (Мф. 6, 25), "Ищите же прежде царствия Божия и правды его и сия вся приложатся вам" (Мф. 6, 33).

В обращениях своих с людьми блаженный старался говорить, как замечено выше, притчами. Все поступки и грехи, которые провидел в глубине души собеседника, он как бы переводил на себя, на свое собственное "я". Само собой понятно, что, слушая его речи, собеседник не понимал их, и только после некоторого размышления постигал значение его иносказательных слов.

Если же кто-либо называл отца Паисия "батюшкой", тому блаженный сердито замечал:

– Какой я вам батюшка?! Говори: старичок-дурачок.

– Да как же так, отец Паисий. Ведь вы – монах.

– Да какой я тебе отец, ах, ты! "Отец наш на небесах живущий, Той промышляет и милует души наша". Не говори: отец, а говори: Прокушка, Паяций, Паисий.

Великая добродетель в жизни человека – смирение. Смирение есть признак величия духа, а гордость – отпечаток низкой души. Взгляните на смиренных, чем они были. Авраам говорил о себе: я земля и пепел; но был отцом верующих, которому между патриархами нет равного. Давид говорил о себе: я червь, а не человек; но был порфироносным пророком, которому между царями нет равного. Апостол Павел писал о себе: я наименьший из апостолов и не достоин называться сим именем; а не он ли был одним из первоверховных? Смиренна была Пресвятая Дева Мария, глаголевшая к ангелу: Я раба Господня, да будет Мне по слову твоему; но кто Она для всего рода человеческого? – Матерь Божия, высшая херувим и славнейшая серафим. А Иисус Христос разве не унижал Себя? Разве не омывал ног Своим ученикам?

Ночь проводил блаженный Паисий, где придется. Иногда приходил к кому-либо из братии в келию, а иногда – в портняжную мастерскую или братскую баню и ложился где-либо под лавкой, или под столом; иногда ночевал в братской хлебне на печи, а иногда – на церковной паперти, или просто на дворе.

Сон блаженного Паисия был необычайный. Никто не замечал его по-настоящему спящим. Вероятно, он укреплял себя дремотой где-нибудь в захолустье в послеобеденное время.

Бывало, придет к кому-либо в 9 – 10 часов вечера, разденется и уляжется под столом, а через короткое время – снова оденется. Затем полежит несколько минут, обует один сапог и, широко и комично шагая, выйдет. По возвращении снова разденется и уляжется, но через некоторое время опять начинает облачаться в свои отрепья или принимается громко плакать и молиться. С первым же ударом колокола быстро мчится в церковь на молитву. "В полуночи востах исповедатися имени Твоему, Господи" (Пс. 118, 62).

Одевался блаженный Паисий также весьма оригинально. Одежды своей он никогда не имел, а, получая от кого-либо свиту или рясу, прежде выпачкает ее в грязь или отрежет кусок полы, либо рукав и, разодрав в нескольких местах, тогда только облачается. Подрясник блаженный не особенно любил, и, если таковой предлагали ему, он указывал рукою на нищих: "Смотри, сколько солдат стоит. Им, душко, отдай". Обыкновенно он любил носить, и зимою и летом, монашескую свиту или рясу, подпоясывая ее либо куском веревки, либо отрезком суконной материи.

Очисти прежде, говорит один старец, внутреннее, так и внешнее чисто будет. И если внутренняя нечистота царствует в душе твоей, то, как бы ни одевался, она сделает нечистым и внешнее, и ты будешь похож на "повапленный гроб" (?). К сожалению, современные люди не признают этого. Тратя тысячи на ненужные наряды и украшения, нередко проходят без внимания мимо нищего. Так ли учил нас Христос? Он, Глава наша, Свет всему миру, Истина и Живот, лежал в яслях, а мы утопаем в мягких одрах. Он орошался в молитве кровавым потом, а мы обливаемся дорогими благовониями. Кровавые капли падали на Его грудь, а мы главу свою украшаем драгоценными уборами. Он был наг, а мы одеваемся в пышные одежды. О, жалкое наше тщеславие!

На скудной волосами голове блаженный Паисий носил широкую повязку, наподобие главотяжца (убруса). Но повязка эта была неимоверно грязна и издавала из себя неприятный запах. Указывая кому-либо из молодых клирошан на свою лысину, блаженный Паисий растирал на ней ладонью свою слюну и, посыпая песком, шутливо приговаривал:

– Лысина-с. Дурость. Это меня девушки в молодости любили. От того у меня и лысина. Эге-ге, и я в свое время был тоже красивый. 15 лет на клиросе пел.

На ногах отца Паисия были или дырявые валенки, или без подошв сапоги, а в руках неизменно носил он железную палку, с изогнутой рукояткой, обмотанной тряпкой и закрепленной проволокою. Ею он подпирался, а когда была не нужна, носил подмышкой.

Ходил блаженный Паисий весьма оригинально: ступая широко, как маршируют солдаты, и равномерно расставляя ноги, как бы измеряя размер места. Изредка, для странности, он не шел по тротуару или посередине дороги, а медленно крался около самых стен, шагая через водосточные трубы или пролезая под ними внизу.

Рук своих блаженный, по-видимому, никогда не мыл. Если же кто-либо обращал на его руки пытливое внимание, тому отец Паисий замечал:

– Вымыть? Руки хочешь вымыть? Эге! Они от того коростою заболеют.

Белья отец Паисий почти не носил, а если и надевал когда рубаху, то не менял ее пока не изорвется, отчего разводились в ней насекомые, причинявшие телу его нестерпимые мучения. Не выдерживая подчас такой мучительной пытки, отец Паисий горестно восклицал:

– Ах, вы, заели меня, проклятыя!

И с этими словами бежал в портняжную мастерскую, где, скинув свою рубаху, начинал ее разглаживать горячим утюгом, истребляя таким способом своих назойливых мучителей-насекомых.

– Вишь, как измялась рубашечка-то!.. И ночку и день ведь ношу!.. Вот мы ее обновим и выгладим. Да-с.

А то прибежал однажды к послушнику Н., ухватил со стола нож и кричит:

– Душко! Три скорей спину. Три!..

Послушник беспрекословно повинуется и начинает тереть спину тупым концом ножа, а блаженный Паисий еще пуще кричит:

– Три, душечка, лучше, сильнее! Острым концом три.

– Мочи нет, батенька. Кожа начинает слазить. Кровь идет!..

Многие из иноков, удостоившиеся принимать блаженного Паисия на ночлег, давали ему для подстилки какую-либо одежду, но ни одно насекомое не переходило туда с одежды отца Паисия. Даже сам блаженный, принимая от хозяина кельи покрывало и замечая на лице приютившего смущение, старался его утешить:

– Не бойся, душечка. Мои зверьки к тебе не перейдут.

Однако, несмотря на это, некоторые брезгали принимать блаженного к себе в келью, но он к таким заходил как-нибудь случайно, в отсутствие хозяина-гордеца, и умышленно ложился на его кровать.

– Возвращаюсь я с послушания в келью, – рассказывал один послушник из клирошан С. Б. – Глядь: отец Паисий на кровати лежит и почесывается. Полежав немного, он поднялся и ушел. Взглянул я на свою постель, а на ней насекомых видимо-невидимо. Что делать? Принялся вытряхивать их на дворе. "Ну, думаю, не придешь ты больше ко мне!.. С этого раза всегда келью на ключ запирать буду". Как сказал, так и сделал. Выхожу на другой день на послушание, а отец Паисий навстречу: "Пустите, душечка, переночевать". Что делать? С великим смущением в душе даю ему ключ. Возвращаюсь после утрени домой и вижу: постель вся разбросана, а блаженный возле стола сидит и что-то бормочет. Злость меня разобрала. Ухватился я за матрац, чтобы на двор его выбросить, а отец Паисий как закричит: "Не смей бросать, гордец!. Ложись спать… Ни одна тебя более не укусит". И действительно так: стал я со свечей в руках постель осматривать – ни одного насекомого не видно. Все бесследно исчезли.

Воздержание отца Паисия также было изумительное. Пища и питие как бы не составляли для него необходимой потребности для поддержания жизни. Изнуренное тяжелыми подвигами, но сияющее чистотою души, лицо его свидетельствовало о сугубом воздержании. И поистине он мог воскликнуть с пророком Давидом: "Быша слезы моя мне хлеб день и нощь "(Пс. 42, 4).

Когда же блаженный Паисий чувствовал потребность поддержать плоть пищею, то приходил в братскую трапезу и питался остатками от братского стола. При этом он все то, что давали ему, собирал в общую гущу и, размешав хорошенько, кушал. Остальное же складывал в жестяную кружку, или маленький горшочек, который часто носил при себе, или же в рукавицу, и прятал "про запас" в никому не ведомое место, и потом, когда вся эта смесь делалась от времени настоящей отравой, блаженный Паисий, ничтоже сумняшеся, принимался ею "подкреплять" себя.

– Что вы делаете, отец Паисий!.. Ведь это отрава, смерть, – с брезгливостью предупреждали старца свидетели этой удручающей сцены.

Но блаженный невозмутимо отвечал:

– Отрава. Г!.. Хорошо вам, душечко, вы молодой. Желудочек у вас крепкий. А я, душечко, старичок. Кашица-то моя в горшочке перебродила, перегорела, – не станет теперь в животике перекисать. Облегчение, знаете ли, облегчение. – И, как бы ничего не чувствуя, продолжал свое дело.

Когда блаженный Паисий заходил к кому-либо из братии утром и хозяин келии, в тайном восторге от такого посещения, предлагал гостю стакан чая, он никогда не отказывался и с важностью усаживался за стол. Но действия, с которыми совершал он это "чаепитие", навсегда отбивали у хозяина охоту к дальнейшему приглашению, ибо он примешивал в свои чаи все, что только попадало под руку: и грязную воду, и селедку, и прочие подобные "снадобья".

Не побрезгай, читатель, представляя себе картину этого трапезования и чаепития. Такие люди, как блаженный Паисий, необычайны. Они, к слову Спасителя, "аше и что смертное испшот не вредит их" (Мар. 16, 18). Впрочем, быть может, и для блаженного Паисия эта необыкновенная пища и питие были так же сладки, как князю Изяславу была сладка трапеза у преподобного Феодосия; ибо всякая пища освящается словом Божием и молитвою (1 Тис. 4, 5).

Стужа, непогоды, мороз и зной не представляли для отца Паисия никакого значения. С удивительным терпением переносил он в своем ветхом рубище и трескучие морозы, и палящие лучи знойного солнца, и проливные летние дожди. Иногда же зимой, вдобавок еще и умышленно, он садился где-либо на кучу снега, разбрасывая снег кругом. Если же прохожие с удивлением останавливались поглазеть на это зрелище, блаженный Паисий, весело барахтаясь в снегу, шутливо приговаривал:

– Ишь ты, как хорошо-то! Как мягко! Совсем как в перинах московских.

Были факты и изумительные. Стоял месяц январь. На дворе был лютый мороз. Вьюга бушевала всю ночь и нанесла кругом Великой Лаврской церкви высокие сугробы снега. Сторож этой церкви, монах Вениамин, делая, по окончании утрени, обход церкви, с целью указать богомольцам путь к гостинице, наткнулся позади церкви на какой-то темный, занесенный снегом, предмет. Недоумевая, что бы это было, отец Вениамин из любопытства тронул "предмет" ногой; "предмет" зашевелился. Оказалось, это стоял на коленях блаженный Паисий, до половины занесенный снегом, и втайне молился Богу.

– Боже мой! – воскликнул отец Вениамин, – что вы здесь делаете? Ведь вы можете окоченеть!

А блаженный в ответ сердитым баритоном:

– Ступай-ка, братец, своею дорогой. Не мешай мне молиться.

И, схватившись с места, удалился бегом в более укромный уголок...

Иногда ночью, в лютый мороз, видели отца Паисия молящимся на типографском дворе. Бурная вьюга пронизывала его до мозга кистей, жестокий мороз беспощадно леденил его полубосые ноги, но блаженный как будто не чувствовал ничего этого. Постигая мысленными взором бесконечное величие Божие и молитвенно беседуя со святыми Его ангелами, блаженный всем умом и чувствами незримо витал в сладостных видениях небесного, и земные страдания бледнели и исчезали перед ним, как исчезает воздушное облако под напором шумного ветра. Всем существом своим уносясь в горние обители, он с пламенным усердием втайне умолял Бога о наших грехах. И только луна, бледно освещавшая облик подвижника, была немою свидетельницей его молитвенных слез и воздыханий.

V

Так проходил день за днем. Умерщвляя плоть свою "со страстьми и похотьми", блаженный Паисий достиг высокого духовного совершенства. Всемогущий Господь, которого избрал он своим Путеводителем, сохранял избранника Своего от всяких искушений и бед. И как бы велики ни были его страдания, они не причиняли ему жестокого зла, ибо не постигнуть бедствия и раны не отягчать тела тех, которые Бога избрали своим прибежищем (Пс. 90, 9–10). За такое добровольное мученичество Господь прославил блаженного старца даром прозорливости и благодатью исцелений. Не глядя даже в лицо человека, блаженный Паисий без труда угадывал мысли и думы каждого и, читая их, как в раскрытой книге, прозревал будущую судьбу.

Прозорливость – это высший дар, ниспосылаемый Богом. Человек, по падении прародителей, – слеп. Правда, он носит в себе чутье, что есть в мире нечто высшее, совершеннейшее и чистейшее, чем обыкновенный порядок мирских дел, но что именно, – того он не знает. Продолжая свои поиски в надежде на успех, человек молится к Богу: "Открый мне очи мои, да уразумею чудеса от законе Твоего". И молитва его не напрасна. С того момента, как человек приступает к Богу, а потом и молитвою соделывает себя достойным зреть славу Божию, покрывало духовной слепоты его отнимается – и человек начинает ясно видеть все то, что представлялось его мысленному взору только гадательным. Духовные очи его незримо открываются, и человек начинает постигать весь духовный мир. О, какое бесконечное блаженство даруется сем прозрением! Оно подобно тому, когда человек исходит из тьмы на свет. Оно подобно той благодати, какую испытали очи апостолов на горе Фавор. Ибо у кого открыты телесные глаза, тот видит только окружающие его предметы. У кого же открыты духовные очи, тот видит душу и помыслы каждого человека, и может лицезреть Самого Бога и чувствовать духом святую волю Его.

Получив от Бога сей великий дар, блаженный Паисий старался утаить его от людей, скрывая высоту добродетельной жизни своей под покровом мнимого юродства. Но сколько ни избегал он славы, как ни прикрывался личиною мнимого буйства и безумия, десница Божия высоко возвеличила его. Слава о чистоте праведной жизни Паисия, о неподражаемом терпении и прозорливости его, далеко разнеслась за пределы Киева. Народ толпами бегал за ним и следил за каждым движением, в надежде услышать от него мудрый совет, притчу или наставление.

Но блаженный, по смирению, не любил этого. И если был лишен возможности укрыться от преследования любопытных, то сердито оборачивался к ним и громко, досадуя, протестовал:

– Что это вы? На театр пришли смотреть, что ли?..

Но так случалось не всегда. Ибо иной раз он и сам появлялся на торжищах и многолюдном собрании и назидал и вразумлял многих притчами. Не гнушался блаженный Паисий заходить и в порочные дома, где, под покровом Христа ради юродства, обличал людское нечестие и приводил на путь спасения самых огрубевших грешников.

Святая душа его, прозревая глубину испорченного сердца человеческого, в нем же гади, им же несть числа, сокрушалась и болела о погибели ближнего. Подражая сострадательности праведного Иова, который о всяком немощном плакался, и, видя в беззакониях людей оскорбление величия и благости Божией, блаженный Паисий был для всех, как "всесветная звезда, сиявшая во тьме и световодившая всех к жизни вечной".

О несомненном даре прозорливости блаженного старца свидетельствуют, кроме прочего, и следующие случаи.

Посылает одна больная генеральша своего мужа в Лавру и просит его при встрече с отцом Паисием передать ему просфорочку. "Ну, где я там твоего Паисия буду по Лавре искать!.. Да и какой он?" – с неохотой говорит генерал. "Да, уверяю тебя, – увидишь. Ты только просфорочку захвати". Проходит генерал святыми воротами, а отец Паисий к нему: "Здравствуйте, душечко, здравствуйте! И просфорочку от больной принесли?.."

Стоял блаженный в церкви Больничного монастыря и, опускаясь на колени для молитвы, клал под себя железную палку, выстаивая на ней по целому часу. Молившийся рядом с ним иеромонах отец Михаил (Тростянский) подумал: "И зачем этот святой так жестоко мучает себя?". А блаженный Паисий, подымаясь с колен и замахиваясь на него палкой, закричал: "Какой я святой? смотри, а то палкой протяну!.."

В книжной лавке – целая толпа людей. Между ними стоит высокий, черный купец и выбирает душеполезные книги. Отец Паисий вбегает в лавку и кричит купцу: "Ага, зарезяка, приехал, зарезяка!.. Целую реку крови с живых выпускать едешь". Присутствующие смутились. Но оказалось, что это был скотопромышленник, закупивший в Киеве партию скота и отправлявшийся домой, чтобы перепродать его на убой…

Проходил по Лавре местный участковый городовой Н. и, заслышав невдалеке грозный, обличительный голос отца Паисия, подумал: "Опять этот шарлатан обманывает народ". Но только он это подумал, глядь: отец Паисий нагоняет его. Городовой, из вежливости, приветствует его, а блаженный сердито в ответ: "Кому, крючок, кланяешься? Шарлатану, обманщику разве кланяются?.."

Стоит около ворот большого дома молодая еврейка и заливается смехом над тем, что по улице проходит блаженный Паисий и, окруженный толпою уличных мальчишек, юродствует. А блаженный подбегает к ней и, замахиваясь палкой, кричит: "Ага, смеешься, жидовка? Смеешься, беспаспортная? Вот тебя завтра по этапу из Киева вышлют". Как сказал, так и случилось. Еврейка действительно была беспаспортная (сбежала от мужа из Бердичева в Киев) и на другой день была препровождена по месту жительства этапным порядком...

Достраивали в деревне Мышеловке дом. С работою спешили, суетились. Пробегает мимо того места блаженный и подмышкой грязную рубаху несет. Увидел его один из рабочих и спрашивает: "Куда, преподобный, бежишь? Подожди". – "Некогда, душко. Рубашечку надо помыть. Через полчасика пригодится". Прошло полчаса. Этот же самый рабочий из-за неосторожности упал с лесов и разбился насмерть. А блаженный Паисий возвратился назад и, держа в зубах чистую сорочку, говорит: "Оденьте мертвеца, душечко. Это я для него рубашечку помыл"...

Пришел старик-крестьянин с дочерью в Киев на богомолье. Дочь его, очарованная "красотами" монастырской жизни, дала в сердце своем обет поступить в монастырь. Внутреннее состояние души отразилось и на внешнем образе жизни: появилось черное платье, четочки в руках. С течением времени мысль эта под натиском мирской суеты и развлечений молодости испарилась и замерла. Через три года девушка снова прибыла с отцом в Киево-Печерскую лавру. Четок в руках уже не было, и траурный цвет платья сменился пестрым нарядом. Отец Паисий встречает их на Дальних пещерах и, хотя видит их в первый раз, обращается к девице со строгим укором: "А четочки твои где? Потеряла, окаянная?! Сгубила, блудница несчастная! Забросила, овца заблудшая! Марш в монастырь скорей!.. Там твое место". Пораженная таким обличением и угрызаемая совестью, девушка снова вернулась к своим мечтам и поступила в монастырь...

Крестьянин А-кой губернии Н., угнетаемый деспотизмом отца и притесняемый злобой мачехи, ушел навсегда из родительского дома и начал странствовать. Расхаживая по монастырям, он любил хорошо поесть, отчего сумочка его была набита сластями и всяким добром. Встречает его в Лавре отец Паисий и, как бы укоряя странника за излишество, говорит: "Эх! Странствовать по миру хочу, а за еду дневную дорого плачу. И чайку у меня много и белья немало припас, есть чем повеселиться в горестный час". Все до капельки перечислил, что у странника в сумочке лежало. И, конечно, навел того на благую мысль – раздать свои припасы убогим да нищим…

Проживала в Китаеве больная ногами богобоязненная старушка С.. Однажды ноги у нее разболелись до того, что С. не могла собраться в церковь, но, пересилив, однако, болезнь, она с трудом все-таки поплелась в монастырь. "Пойду – думает, – помолюсь. Хоть до херувимской, а постою". А блаженный Паисий, провидя ее приближение к церкви, услужливо отворяет старушке дверь и говорит: "Пожалуйте, душечка, пожалуйте. Хоть до херувимской постоим с вами"...

Ехали из Киева два мужичка в уездный город на ярмарку. Встречает их по дороге блаженный, бросает им на воз куски нарезанного хлеба и просит: "Отвезите, душечки, мой хлебец в Киев". – "Да нам не туда, батюшка", – отвечают мужики. – "Как, не туда? Вам непременно в Киев надо". Мужички рассмеялись и поехали дальше. Но, проехав верст пять, почувствовали внезапный припадок холеры. Со стоном погнали они лошадей обратно в Киев, были отправлены городовым в лечебницу и там скончались...

Крестьянка Стефанида Р., пришедши в церковь, хотела поставить свечу. Полезла в карман, а денег нет: дома, значит, забыла. Вдруг видит – блаженный Паисий к ней приближается, и свечу в руках несет: "На тебе, душечко. Богу поставь. Да в другой раз без денег в церковь не смей приходить"...

Стоит в церкви на литургии клирошанин Н. и поет. Подходит блаженный и говорит: "Душечко, скоро ночь". Вскоре послушник сей ослеп...

Крестьянин Н-ской губернии П., по рождению старообрядец, рассказывал: "Был у меня старик отец, да пошел однажды в гумно и с горя повесился. Долго меня тоска заедала, и решил я, наконец, в Киев на богомолье собраться. Авось, думаю, их (православный) Бог душу мою заспокоит. По всем церквам ходил, всюду на запись покойничка подавал, – нигде не принимают. Досада меня разобрала. Стою я в Великой Лаврской церкви и, глядя на чудотворный образ, горько плачу: "Прости, Господи, вину окаяннаго отца моего". Вдруг кто-то меня за шиворот сзади толкает, и давай трясти: "Ты зачем, – говорит, – молишься?.. Зачем плачешь?.. Мой Бог молитвы за самоубийцу не принимает". Оглянулся я назад, – вижу: какой-то старичок стоит, и голова ручником повязана. Я за ним. Он от меня. Заперся в коморке Экономических ворот и не отпирает. Стал я вратаря о том умолять. А блаженный из коморки кричит: "Нельзя меня старообрядцу видеть! Занят! Не могу! Болен! Вши едят!". Так меня, горемыку, и не принял"…

Стоит в церкви молодая вдова, мещанка Б., и думает: "Постою до "Верую", да и домой надо бежать. Дома младенца сонного в колыбели оставила". Но лишь только тронулась после "Верую" с места, подбежал отец Паисий и наступил ей на подол: "Стой, душечко, не торопись. Младенец твой еще спит". Изумленная женщина осталась до конца службы. Когда же возвратилась домой, младенец ее продолжал еще спать безмятежным сном…

Генерал-лейтенант Р. проездом через Киев в Варшаву остановился в городе, чтобы осмотреть его достопримечательности. Будучи человеком безобидным, но неверующим, генерал Р., подобно всем атеистам, никогда не исповедовался и не осенял себя крестным знамением. Посему и Киевские святыни не произвели на душу его должного впечатления. Очутившись мимоходом в Великой Лаврской церкви, генерал стоял в ней без всякого молитвенного настроения, оглядывая по сторонам стенную живопись и отыскивая глазами предметы, могущие удовлетворить его археологическую любознательность. Но вот подходит нему отец Паисий, берет за рукав и приводит к солее.

– Душко! – говорит он, указывая на чудотворную икону Успения Божьей Матери, – это у нас самая редкая, древняя, дорогая святыня. Ее, душко, ни за какие миллионы купить нельзя.

Генерал, увидев перед собою оборванного старца и предполагая, что это какой-нибудь бездомный нищий, с брезгливостью подает Паисию серебряную монету и пятится назад. Но блаженный, отвергая подаяние, идет приступом на генерала и, ударяя себя кулаком в грудь, кричит:

– Я, душко, генерал-лейтенант!.. Имею жену и двух сыновей.
источник материала