ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ I И ВОЕННЫЙ ЗАГОВОР 14 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА

 

Проф. М. В. Зызыкин

Предисловие

Главе Российского Императорского Дома Его Императорскому Высочеству Великому Князю Владимиру Кирилловичу всепреданнейше посвящаю

Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю...
О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.

А. С. Пушкин

О каком стремлении к власти Императора Николая I говорит Л. Н. Толстой, утверждая, что "в жизни этого Государя, начиная с того ужасного часа, когда он отдал приказ стрелять картечью по толпе на Сенатской площади, все было самым ужасным преступлением"... Или, говоря о нем: "Солдат ограниченный, грубый, надменный и некультурный, живущий единственно для власти, стремящийся только к ее усилению".

Таковы по Толстому характерные черты этого Государя, которого он определяет безобразным прозвищем "Николай Палкин" (*Грюнвальд, стр. 8. Предисловие к "Жизни Имп. Николая I". К сожалению, это мнение являлось камертоном к созданию отрицательного отношения большинства интеллигенции к Императору Николаю I. Таков же философский непродуманный отзыв, основанный исключительно на внешности Николая I, знаменитого писателя-художника, отзыв, который является частью общего его миросозерцания, имеющего весьма мало общего с действительным христианством, в учении о непротивлении злу насилием, как к самой благой вести Царства Божия (стр. 102, 34 "Царство Божие". См. Иван А. Ильин "О сопротивлении злу силою", стр. 221. Берлин, 1925 г.). А в примечании на стр. 10 Ильин цитирует Толстого: "Государственные властители суть большей частью подкупленные насильники. Точно такие же, как разбойники на больших дорогах". ("Закон насилия" стр. 80, НО, 129 ). О том же на стр. 147 написано: "Сенатор, министр, монарх гаже и хуже палача и шпиона, ибо прикрывается лицемерием". Всем желающим разобраться в проблеме непротивления злу насилием, нельзя не рекомендовать вышеназванную книгу И. А. Ильина, где показано с философской ясностью, не оставляющей желать ничего лучшего, что Христос, призывая к любви к врагам, разумел только личных врагов и никогда не призывал любить врагов Божиих, благословлять тех, кто ненавидит все божественное, содействовать воинствующим совратителям, умиляться на них и всячески заботиться о том, чтобы кто-нибудь воспротивившись им не помешал бы их злодейству. Напротив, для таких людей и даже для несравненно менее виновных, Он имел и огненное слово обличения (Матв. XI, 21-24; Марк. XII, 38-40; Лука XI, 31-52), и угрозу суровым возмездием (Матв. XXI, 41; XXII, 7-13), и изгоняющий бич (Матв. XXI, 12; Лука XIX, 45), и грядущие вечные муки (Матв. ХХV, 41, 46; Иоан. V, 29). Сытин, издавший полное собрание сочинений Льва Толстого в 20 томах не только сократил главу в "Хаджи Мурате" с характеристикой Императора Николая I, но не поместил письма Льва Толстого к Императору Николаю II с советом прекратить набор войска, которое показывал мне в напечатанном виде в одном из книжных магазинов в 1901 г. в Готтингене продавец книг. Это письмо никогда не было напечатано в России. Однако, я, будучи еще студентом на 1-ом курсе юридического факультета, был застрахован от толстовского влияния прочтением "Оправдания добра" Влад. Серг. Соловьева, стрелы критики которого были совершенно неотразимы для Толстого по определению моего профессора Павла И. Новгородцева).

Между тем, что же произошло в действительности? Император Николай I пишет Великому Князю Константину вечером 14 декабря 1825 г.:

"Дорогой, дорогой Константин, Ваша воля исполнена, я - Император! Но какою ценою, ценою крови моих подданных".

Дело идет о первом артиллерийском выстреле, когда князь Васильчиков подъехал к Государю, обстреливаемому на площади, и сказал:

"Ваше Величество, надо пустить в ход картечь, нельзя ни минуты терять".

"Как, Вы хотите, чтоб я ознаменовал первый день своего царствования убийством?"

"Да, чтобы спасти Вашу Империю".

Тогда Император Николай I, предупредив толпу, что будут стрелять, если она не разойдется, приказал стрелять.

Мог ли Император Николай I предупредить мятеж 14 декабря? Да, мог. 13 декабря военный министр гр. Татищев предложил ему арестовать Рылеева, братьев Бестужевых и некоторых других, и мятеж 14 декабря не состоялся бы, если бы Император Николай I не запретил прибегать к арестам прежде, чем мятежники не выявят себя. "Иначе меня будут обвинять в этих арестах".

А как он плакал, когда разговаривал с французским послом графом Лафероннэ, когда рассказывал, как он был оклеветан и о заговоре:
"Вообразите себе, что я должен был чувствовать, когда должен был пролить кровь моих подданных. За исключением, может быть, вас и моей жены никто не в состоянии понять ту жгучую боль, которую я испытываю и буду испытывать в течение всей моей жизни при воспоминании об этом ужасном дне. Злодеи задумали этот гнусный заговор, как будто моим намерением было вырвать корону из рук того, кому она принадлежит".

А в день состоявшегося приговора он писал своей матери Императрице Марии:

"Моя милая и дорогая мама, трудно выразить Вам, что происходит со мною. Это, как будто я был охвачен лихорадкой... Голова у меня кружится; только сознание ужасной обязанности позволяет мне перенести это мучительное состояние".

А что было бы, если б переворот удался? Нам, пережившим коммунистический переворот, совершенно ясно, что наступило бы за сто лет перед этим.

Свидетельством тому является политическая доктрина, освобожденная через масонство от всякой связи с христианской церковью и моралью Пестеля, возглавителя движения, приезжавшего в 1824 году для объединения Северного и Южного Общества и избрания формы правления.

"Так будет республика", - заявил он, ударив кулаком по столу. А так как он был человеком сильным, решительным, большого ума и красноречивым, так он сумел бы далее поставить на своем. Поэтому мы особенное внимание отводим его политической доктрине. Он не хотел Учредительного Собрания. Он его допускал самое ранее через 10 лет после переворота, когда избранные люди установили бы форму правления по своему усмотрению и за это время успели бы переделать граждан в своем направлении; за отдельными индивидуумами он не признает никакой способности к управлению и никаких прав. Государственная власть должна быть всемогуща. Она должна создавать граждан, подчинив себе Церковь и школу, совершенно так же, как в Советском Союзе. Его аграрная реформа произвела бы полный хаос при наделении каждого гражданина двумя десятинами земли.

Он был арестован генералом Дибичем 13 декабря 1825 г. на юге и руководителем движения оказался Кондратий Федорович Рылеев, вдохновенный поэт и совсем не организатор. Он был приведен в Зимний Дворец и подвергся допросу Государя. Я привел их диалог по Мережковскому в том виде, в каком он был записан генералом Бенкендорфом, сидевшим за занавеской, невидимым для допрашиваемого. Если этот допрос производит впечатление инквизиторского, как считают и Шиман и Штелин, то надо войти в положение Императора Николая I, пережившего бессонные ночи, только что принявшего на себя бремя управления и желавшего знать теперь, каковы эти люди, каковы мотивы их действий.

И впоследствии он стремительно бросался туда, где была наибольшая опасность; так было под Шуменом, когда около Главной Квартиры разорвалась бомба и он поспешил на место катастрофы; так было и тогда, когда Мехмет Али, египетский паша, едва не захватил Константинополь и Император Николай I немедленно отправил русские войска на Босфор, направил гр. Муравьева в Александрию запугать египетского пашу и заключил лично с султаном в Ункиар Ескеллеси союзный договор, в котором добился для русских судов права прохождения через проливы с одновременным запрещением для иностранных судов входить в эти проливы. И не только без участия, но и вопреки своей бездарной дипломатии. Так пишет Татищев на стр. 380 своей "Истории внешней политики Николая I":

"Если бы переворот 14 декабря удался", - писал Лебцельтерн Меттерниху, - то пертурбация была бы всеобщая и анархия ужасная. Представьте себе миллион людей под оружием, переходящих от строгой дисциплины к полной распущенности. Полудикое население, не имеющее что терять, а лишь все выиграть от уничтожения дворянства, единственного собственника в этой стране. Вот к чему привело бы ослепление заговорщиков (все принадлежали к знати), возбуждавших население, когда они стали бы первыми жертвами".

Из русских один Яков Ростовцев, заявивший о заговоре Императору Николаю I был одним из редких, который сознавал опасность. "Ваши действия, - писал он заговорщикам, - будут сигналом к разрушению государства. Отпадет Польша, Литва, Финляндия, Бессарабия, Грузия и начнется гражданская война. Европа исключит имя России из числа великих держав и отнесет ее к Азии".

Сознание всего этого стояло перед Императором Николаем I во время допросов. Насколько Император Николай Первый понимал значение подавления в 1825 г. переворота для спасения России видно из того, что будучи на смертном одре он завещал Наследнику передать верным частям Гвардии: "Я благодарю Гвардию, которая спасла Россию 14 декабря".

Я упоминаю о многих нарушениях судопроизводства по мерке пореформенного суда, как то: отсутствие публичного судебного следствия и речей прокуроров и защитников, когда сознание вины преступником считалось главным доказательством для его обвинения. Но так было в то время на всем европейском континенте, не только в России. Интересно отметить, что декабрист кн. Оболенский писал в 1864 г.: "Никто из многочисленных спутников моей сибирской жизни никогда не говорил о сознательном искажении истины, ни даже о партийном толковании слов допрашиваемых в следственной комиссии. Все недостатки судопроизводства значительно смягчались тем, что для Императора Николая I судебный приговор не считался последним словом в судьбе преступников, когда и в начале и впоследствии он неоднократно смягчал установленное судом наказание и через много лет отправил в Сибирь генерала Лепарского, чтобы заботиться об осужденных. Всегда искавший не мести, а лишь изоляции преступников от их вредной работы, Император Николай I помнил о недостатках судопроизводства и об отсутствии точных законов и созданием Второго Отдела в Канцелярии Его Величества в 1826 г. позаботился о Полном Собрании Русских Законов, поручив это Сперанскому, и о создании Свода действующих законов, проникнутого общей идеей. Эту гигантскую работу Сперанский совершил в течение восьми лет и закончил в 1834 г. С 1 января 1835 г. Свод стал действующим законом. Император Николай I приобрел славу русского Юстиниана".
Приговор по восстанию 14 декабря хотя и расстроил и охладил отношения между дворянством и царем, но положил начало сближению его с крестьянством. Так, народ, присутствуя при въезде Царя в Москву через неделю после казни декабристов, показал ему знаки обожания, которые продолжались по всей Империи до последних дней его жизни. Царь создал всесословное чиновничество и опираясь на него говорил, что Россией управляют столоначальники. В течение царствования Императора Николая I можно было зарегистрировать до 700 возмущений против помещиков. Это имело значение набатного колокола. Все то, что было чувствительного, великодушного в его душе побуждало его прислушиваться к страданиям крестьян. "Они знают, что не имеют другого защитника кроме меня", - сказал он однажды.

Со второго года своего царствования он начертал робкий проект реформ, которые предвидели освобождение одного миллиона двухсот тысяч домашних слуг и запрещение продажи крестьян без земли, но натолкнулся на оппозицию своего окружения. Только обеспечивши мир в Империи он решается действовать. Вверяя руководство пятого отделения своей канцелярии генералу Киселеву, он говорит ему: "Это положение крепостного права не может оставаться в своем теперешнем состоянии. Мои министры меня не понимают. В моей семье братья против моих проектов. Я прибегаю к твоей помощи, Бог нас вдохновит и будет нами руководить".

Ген. Киселев предвидел превращение крепостных не в гражданина и совершенно свободного собственника, а в хлебопашца, освобожденного от своего помещика, связанного с землею в интересах государства. Имея сильную поддержку Императора Николая I, Киселев принимается за работу; он становится министром уделов; ставит в распоряжение крестьян по 10 гектаров земли; создает сберегательные кассы и магазины для хлеба; организует медицинскую помощь; строит церкви и школы. Между тем, приготовления, касающиеся перемены в статуте помещичьих крестьян продолжаются. Составляется девять последовательных комитетов для изучения всех аспектов проблемы. 30 марта 1842 г. Император Николай I собирает Государственный Совет и говорит там речь: "Крепостное право есть зло, никто не может сомневаться в том, что настоящее положение не может быть навеки; думать об эмансипации крестьян в настоящий момент, значит подвергать опасности общественный порядок. Но надо приготовить путь к постепенному переходу к другому порядку вещей". Этот постепенный переход Император Николай I предлагает в виде создания новых категорий крестьян, так наз. "обязанных", прикрепленных к земле, но подчиненных ясно определенным повинностям и восстанавливающим лично свою свободу через соглашение с помещиком. Однако, это означало бы обречь все предприятие на неудачу, но Император Николай I не чувствовал себя в состоянии принять в отношении помещиков меры, слишком затрагивающие их интересы. "Я, конечно, Государь Самодержавный и Абсолютный, но никогда не смогу на это решиться". Может быть, он думал при этом о трагической судьбе своего отца.

Подобной же участи подверглись указы от 12 июля 1847 г., разрешающие освобождение домашних слуг по общему соглашению с помещиком за уплату ежегодных взносов, а также указ 1848 г., разрешающий покупку крестьянам недвижимости на свое имя в согласии с помещиком, закон 8 ноября 1847 г., дающий крестьянам право выкупа в случае аукциона помещичьей земли. Все это осталось мертвой буквой, - и английский посол пишет, что дворянство не сумело принять это как должную реформу. Вce огромные усилия Императора Николая I привели к единственной второстепенной реформе: установлению крестьянских инвентарей в западных губерниях. Император Николай Первый говорил Смоленскому дворянству. "Крестьянин не может рассматриваться, как собственность и еще меньше, как объект. Нужно, чтобы дворянство помогло мне постепенно переменить статут крестьян для того, чтоб предупредить всеобщее потрясение".

В конце царствования он сказал: "Я три раза вступал в борьбу с крепостным правом и три раза должен был отступить. Это знак Провидения".

Так Император Николай I натолкнулся на границы своей власти, которую он считал неограниченной. Однако, он не смог разорвать дворянских оков и передал в наследство своему сыну завещание освободить крестьян. И в совершенно другой политической атмосфере Александр II стал Царем-Освободителем. Но и сам Николай I засвидетельствовал этим, что он был в душе своей Народным Царем. Только дворянство помешало ему стать им в действительности в деле освобождения. Существование тайных обществ, приведших к восстанию 14 декабря, не будучи замеченным правительством в течение десяти лет, поставило перед Имп. Николаем I проблему о предупреждении на будущее время появления вредных и опасных для государства течений мысли: для этого необходимым являлось контролировать тайным образом, что делают и думают в политическом отношении граждане. Таким образом появилось Третье Отделение для контроля над литературой. В виду недостатка достаточного кадра подготовленных к тому цензоров, было много комических случаев, вызывавших насмешки. Это, однако, не помешало созданию Золотого века русской литературы, появлению Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Писемского, Гончарова, Григоровича, Лескова (род. 1831 г.), Тютчева (род. 1803 г.), Некрасова (род. 1821 г.), Островского (род. 1823 г.), Костомарова (род. 1817 г.), Серг. Соловьева (род. 1820 г.), а также более современных - Тургенева, Достоевского, Толстого и др., а в живописи - Алекс. Иванова, Венецианова, Брюлова, Тропинина, Федотова и др.

Очевидно, режим самодержавный, суровый может способствовать развитию изящной литературы, отвлекая общество от специальных социальных проблем, как было в Риме при Цезаре Августе или во Франции при Людовике ХIV.

Много способствовала одиозному отношению к Третьему Отделению личность Дубельта, начальника Корпуса жандармов, полицейского по призванию. Его напряженная активная борьба с вредными политическими заблуждениями создала в русском обществе неприязненное отношение к личности Императора Николая I, человека соединявшего с великой душой редкое благородство и честность, горячее сердце, возвышенный ум, который, как опытный политический Вождь, ограждал русских, как детей своих от гибели.

Охотно присоединяются к порицанию во властолюбии Императора Николая I левых русских кругов - поляки, особенно с тех пор, когда кн. Адам Чарторыйский устроил эмиграционный центр в Париже в Отель Ламберт. А правильно ли это? Имп. Николай I был в течение первых четырех лет своего царствования лояльным конституционным королем Польши. Несмотря на свою ненависть к конституционным учреждениям, он короновался королем польским, выписал для своего наследника через Цесаревича Константина дядьку, который не знал бы никакого другого языка кроме польского, из польских солдат, для того, чтобы наследник мог себе усвоить в совершенстве польское произношение.

Он передал дело о польских тайных обществах суду польского Сената, согласно 152 статье Польской Конституции. Но он не был увлечен теорией Чарторыйского и Тадеуша Чацкого о том, что Польша когда-то инкорпорировала Литву.

Определяя проникновенно историческую истину, Пушкин писал: "В 1772 г., 1793 г. и 1795 г. Россия не сделала никаких похищений, как обвиняют наши враги, не сделала никаких завоеваний, как говорят наши союзники, а только возвратила себе те страны, которые принадлежат ей по праву первого занятия, наравне с коренными ее землями, по тому же праву, по которому Франция владеет Парижем, а Австрия Веной".

В наше время проф. М. К. Любавский доказал, что Литва была Литовско-Русским государством, с населением его на одну десятую литовцев и на девять десятых русских, со своим, русским, законодательством ("Русская Правда" Ярослава Мудрого, вошедшая в литовские статуты) и со своим русским государственным языком, до Люблинской унии, лишь временами соединенным только личной унией с Польшей, а проф. Ив. Ив. Лаппо, командированный Академией Наук в 1912 г. для исследования вопросов, связанных с Люблинской унией 1569 г., доказал, после 25-летнего исследования, что Люблинская уния оставила совершенно самостоятельным Литовско-Русское государство при наличии общего Государя и общего Сейма для вопросов, связанных с обороной государства, в федеративном соединении с Польшей. Вел. Кн. Константин, следуя традиции Александра I признавал необходимость присоединения Литвы и Западных губерний (Волынь, Подолье и Киевщину) к Польше, за что получил характеристику от Императора Николая I, который внешне его прикрывая, в письме к своей супруге, пишет: "Если Константин забывает, что он Великий Князь русский, то прекращаются мои братские обязанности и я должен буду выступить, как Император". Но этого не случилось, ибо Вел. Кн. Константин умер в 1831 г. в Витебске от холеры. (См. Fleishaker: "Die Russischen Antworten auf die Polnische Frage", стр. 45).

Уже во время восстания 2 декабря 1830 г. в заседании польских государственных деятелей, кн. Лович (супруга Вел. Кн. Константина) отстаивала польскую точку зрения в вопросе о западных губерниях в инструкциях делегатам, отправляемым для переговоров с русским правительством (см. Шиман, том 3, стр. 58). Сейм низложил 25 января 1831 г. Императора Николая I и династию Романовых и повел войну с Россией за обладание Литвой и западными губерниями. Победив Польшу в войне, Император Николай I дал ей вместо конституции 1815 г. "Органический Устав 1832 г.", даровавший Польше лишь административную автономию.

А о каком властолюбии мог говорить Пальмерстон когда называл Императора Николая I "жандармом Европы", сам поддерживавший его в 1841 г. в отнятии у Турции Молдавии и Валахии. Это относится к 40-м гг., когда последовали выступления Царя на европейской арене. Первое вмешательство последовало в июле 1848 г. в Дунайских княжествах Молдавии и Валахии, когда местные революционеры хотели создать королевство Дако-Румынское. Император Николай I никогда не хотел их аннексировать, даже после Адрианопольского мира 1829 г., когда княжества эти были оккупированы его войсками и явилась депутация от местных бояр с предложением присяги на верность, и когда он мог это сделать без какого-либо протеста с чьей-либо стороны, ибо Англия и Австрия признавали, что он вправе это сделать.

Но после революционных волнений в 1848 г. он не мог допустить, чтобы в устье Дуная образовалось новое государство, слишком слабое, чтобы защищаться от анархии своими собственными силами, которое подпало бы под господство той или иной державы. Договор с Портой от 1 мая 1849 г. лишал Молдавию и Валахию избирательных собраний и обеспечивал вполне русский протекторат.

Вмешательство в Венгрии вытекало из положения более сложного. Император Николай I хотел выдать замуж туда свою дочь, носил форму венгерского полка, во время наводнения в Пеште, он с обычной щедростью организовал помощь населению. Ссылки полемистов, которые в течение века рисуют его, как врага мадьярской нации, ни на чем не основаны; это признают и венгерские историки. Сначала венгерцы поднялись на защиту конституции 1848 г. и в Петербурге рассчитывали на легкий успех австрийцев. Потом, после восшествия на престол Франца Иосифа, 2 декабря 1848 г., когда Венское правительство, сознавая растущую опасность, бросило 13 апреля 1849 г. отчаянный призыв о помощи, Император Николай I писал своей супруге: "Австрийцы хотят затушить огонь чужими руками, но я этого не хочу". (Венгрия составляла часть Австрии).
Однако, когда поляки приняли активное участие в революции, то положение Императора Николая I изменилось. Старые подданные Царя Бем-Дембинский и другие взяли начальство над восставшей армией в Венгрии; революционное движение распространилось на Галицию и угрожало литовско-украинским землям Российской Империи. В Вильно 400 поляков пытались захватить арсенал, и все же Император Николай I еще колебался.

Наконец, он был захвачен прямым призывом к его рыцарским чувствам со стороны Франца Иосифа. Принимая в соображение опасность распространения революции, Император Николай I решился выступить и назначил командующим генерал-фельдмаршала Паскевича. Вся Европа сочувствовала Императору Николаю I и одобрила его действия, в том числе и Лондонский кабинет, которому вообще не нравились восстания анархического характера.

Наконец, последовало третье его вмешательство в европейские дела, без оружия. Одной угрозы было достаточно, чтобы остановить движение Пруссии против Дании, являвшееся следствием стремления Германии к объединению, так как Император Николай I не сочувствовал созданию Великой Германии революционными методами. Император Николай I писал королю Фридриху-Вильгельму IV почти в форме ультиматума, предлагая ему заключить мир с захваченным государством Ютландии, выведя оттуда свои войска, заявив, что он пренебрегает своими династическими и родственными связями с домом Гогенцоллернов.

В 1850 г. Пруссия и Австрия обратились в Ольмюце к Императору Николаю I с просьбой о посредничестве, в котором Император Николай I встал на сторону Австрии. Это был триумф русского влияния в Европе, созданного нравственным авторитетом, умом, твердостью и тактом Императора Николая I. Свидетельства современников в этом единодушны. "Я убежден, - пишет Токвиль, французский министр иностранных дел, известный мыслитель, - что нашему западу угрожает стать, рано или поздно, под прямое и неумолимое влияние русских Царей". Гр. Бейст, австрийский премьер, говорит: "Разве только Наполеон был таким властителем Европы. Никто не внушал столько симпатии, гнева и ненависти. В Париже Император Николай I рассматривался, как высшее существо и также при большинстве Германских дворов". Принц Альберт пишет: "Император Николай I есть господин Европы". А Штокмар, прусский государственный деятель пишет: "Когда я был молод, Наполеон господствовал на континенте Европы, теперь, по-видимому, Император русский занял его место и в течение, по крайней мере, нескольких лет, он будет диктовать закон Европе. Чтобы пользоваться своей диктатурой он не должен прибегать к военной силе, как Наполеон. Он может достигнуть более важных результатов дипломатией и угрозами. Такая власть мне кажется беспримерной".

Освободительная война на Балканах при Александре II была только осуществлением вполне подготовленного Императором Николаем I плана. Он писал в 1853 г. английскому послу сэру Сэймуру Гамильтону: "Турция агонизирует. Надо приготовиться к принятию ее наследства. Молдавия, Валахия будут независимыми государствами под моим покровительством; Сербия и Болгария будут самостоятельны. Нет основания препятствовать сделаться им таковыми и для преодоления каких-либо препятствий я готов временно оккупировать Константинополь. Так осуществится торжество христианства над неверными". Англии он предлагал Египет и Крит. Эти слова, опубликованные в Европе в марте 1854 г., вызвали там недоумение и негодование. Тем не менее, все проекты Царя были осуществлены в течение века.

Но самому Императору Николаю I не суждено было это осуществить; его проект вызвал, после уничтожения турецкого флота под Синопом 30 ноября 1853 г., коалицию Англии, боявшейся захвата Константинополя Россией, и Франции, которая считала свое выступление реваншем за взятие Парижа в 1814 г. Александром I. Австрия же своим объявлением войны 2 декабря 1854 г. обнаружила черную неблагодарность своему спасителю 1848 г.

Из всего вышеизложенного, на фоне русской истории XIX в., перед нами встает грандиозная личность Императора Николая I, представителя русской государственной идеи во всех ее проявлениях. Он понимал своим нелицемерным христианским сознанием действия темных сил и, всегда все совершая с молитвою просительной и благодарственной, он благодатной силой был тверд и крепок в самоотверженной работе своей для Великой Империи.

Он был олицетворением государственной нравственности. Монарх Божией милостью, бывший всегда в Боге и с Богом. И когда Наполеон III потребовал для христианских подданных султана покровительства Франции на основании договора ХIV в., то Император Николай I почувствовал себя задетым за живое, помня об обязательстве своем при коронации, содействовать успехам Православия во всем мире. Его абсолютная правдивость при его теоцентрическом мировоззрении, была совершенно непонятна для лорда Пальмерстона, вождя тогдашней западной Европы, типичного представителя торгашеской Англии, с ее антропоцентрическим мировоззрением, совершенно беспринципного, вроде Ллойд Джорджа и Черчилля, и побудило к созданию коалиции для сокрушения силы Николая I. (*О морали лорда Пальмерстона свидетельствует случай с евреем Пачифико, английским подданным, уроженцем Гибралтара. В 1850 г., когда эскадры Англии, Франции и России крейсировали около берегов Греции, произошел еврейский погром в Афинах. В то время, как соединенная комиссия англо-русско-французская определила еврейские убытки в несколько сот фунтов стерлингов, еврей Пачифико представил счет за ограбление своего дома в 138 тысяч драхм и за, якобы, уничтоженный счет португальскому правительству - 748 тысяч драхм, английский адмирал и английский посол, ссылаясь на инструкцию телеграммы министра иностранных дел лорда Пальмерстона, потребовали без всякого изучения дела, удовлетворения иска от слабого, едва сформировавшегося греческого правительства, ультимативно, в течение 24 часов, под угрозой бомбардировки Афин. Хотя предложение это вызвало неподдающийся описанию гнев Императора Николая I и отозвание французского посла Друэн де Луиса из Лондона, осуждение Верхней Палаты лордов и премьера Джона Росселя, королевы Виктории и Принца-Регента и квалификацию предводителем оппозиции поведения правительства "неприличным, несправедливым и наглым", заставляющим краснеть за Англию, - тем не менее лорд Пальмерстон не только осуществил экзекуцию, но и после своей пятичасовой блестящей речи, показавши, что англичанин, где бы он ни находился, должен быть защищен в своих правах, подобно римскому гражданину, которому достаточно было заявить сивессум романус, получил при бурных аплодисментах, одобрение. Таким образом, подтверждается суждение английского государствоведа Дайси, что "английский парламент (т. е. его Нижняя Палата), может все, кроме превращения мужчины в женщину". Это яркий пример английского антропоцентризма, устанавливающего нравственность на основе человеческой, а не божественной).

Мысль об освобождении Балканского полуострова от турок не была мимолетной, что показывают многочисленные письма Императора Николая I к разным лицам, между прочим, и к ген. Паскевичу в августе 1853 г., а также и к французскому послу Кастельбажаку, где он выражает уверенность в слабости Султана; выражает все растущую веру христиан в свою силу для низвержения султанского трона. В этом он, конечно, оставлял свою легитимную теорию и был поддержан московскими профессорами и публицистами Шевыревым и Погодиным.

Так, он писал в июле 1853 г. Императору Францу Иосифу: "Мы будем иметь тогда соседями маленькие государства, которые будут управляться по своим обычаям, под руководством правителей их крови, которые будут нуждаться только в нашем общем покровительстве, чтобы существовать и не будут никого бояться". Такова же и устная инструкция Нессельроде князю Меньшикову, отправленному чрезвычайным послом в Турцию, писанная со слов Императора Николая I, что Болгария и Сербия должны быть независимыми государствами, а Константинополь вольным городом; Крит и Архипелаг отводились Франции, Адрианополь - Австрии, а Египет и Кипр - Англии. (Шиман. Т. 4, стр. 282, 292). (Грюнвальд, стр. 281).

Чувство долга было всегда и оставалось до конца жизни превалирующим в жизни Императора. Еще 12 февраля он почувствовал себя плохо. Доктор Мандт сказал, что известие о поражении войск под Евпаторией, нанесло последний удар его здоровью. "Сколько жизней принесено в жертву напрасно", - жаловался Император, говоря о "своих бедных солдатах".

С этого момента он поручил своему сыну, Наследнику, ведение всех текущих дел, в особенности невоенного характера.

Характерно впечатление А. Ф. Тютчевой, фрейлины, о присутствии Императора в последний раз на богослужении: "К обедне пришел Император в малую церковь в Зимнем Дворце. Стоя очень близко от него в церкви, я была поражена происшедшей в нем за последнее время огромной переменой. Вид у него подавленный; страдание избороздило его лицо, но никогда он не был так красив: надменное выражение смягчилось; крайняя бледность, особенно выделяющая изумительную правильность черт его лица, придает ему вид античной мраморной статуи. При виде того, с каким страдальческим и сосредоточенным видом он молится, нельзя не испытывать почтительного и скорбного сочувствия к этой высоте величия и могущества, униженных и поверженных ниц перед Богом".

17 февраля Император едет проститься с отправляющимся на войну полком. Холодно. Доктор Мандт предупреждает Государя, что он сильно рискует при состоянии его легких. "Дорогой Мандт, - отвечает Государь, - вы исполнили ваш долг, предупредив меня, а теперь я исполню свой", - и едет в манеж. В результате грипп резко ухудшается, наступает тяжелая болезнь, переходящая в предсмертную агонию.

Умирающий Император лежал в своем малом кабинете, в нижнем этаже Зимнего Дворца, выходящем на Дворцовую площадь, откуда обычно видно было четыре свечи на письменном столе Императора, каждое утро сидевшего над бумагами в течение нескольких часов. Теперь, 18 февраля, он не сознавал еще опасности для жизни и считал свою болезнь скоро преходящей. Но доктор Мандт предупредил его, что дело идет плохо, что надо позвать священника. Император посмотрел испытующим взглядом на доктора и спросил его: "Значит - это смерть"? Доктор не решился ответить, но через несколько минут сказал: "Вы имеете, Ваше Величество, перед собой только несколько часов". Император исповедывался с величайшей набожностью. Вся семья собралась вокруг его постели. Он благословил всех своих детей и внуков и сказал им затем: "Теперь надо оставить меня одного, чтоб приготовиться к высшему последнему моменту".

Императрица, Наследник и доктор остались подле Императора. Страдания усиливались, но он сохранял всю ясность своего ума. Он призвал Орлова, Адлерберга и Василия Долгорукова, чтоб проститься с ними. Затем вызвал несколько гренадеров, чтоб проститься с их товарищами. Он просил Наследника проститься за него с Гвардией, с армией и особенно с героическими защитниками Севастополя. "Скажи им, что в другом мире я буду продолжать молиться за них. Я благодарю Гвардию, которая спасла Россию 14 декабря". "Я благодарю верную армию, я всегда любил вас всем сердцем, я всегда старался улучшить ваше положение и если не успел в этом, то только по недостатку сил и времени", - сказал он гренадерам.
В 5 часов утра Император продиктовал прощальную телеграмму в Москву, затем приказал телеграфировать в Варшаву и королю Прусскому, прося его помнить о завещании его отца оставаться всегда верным союзу с Россией. Затем он созвал в залу дворца все полки Гвардии для того, чтоб они могли принести присягу Наследнику в тот момент, когда он испустит последний вздох.

Когда заря поднималась Император стал страдать все сильнее и сильнее. Началась агония и в 8 часов 20 минут священник начал читать отходную молитву. Император молился и все время крестился. В 10 часов Императрица закрыла ему глаза собственными руками. После отходной молитвы он обратился к Наследнику твердым голосом, с энергичным движением руки, и успел сказать: "Держи все, держи все".

Тютчева далее пишет, что она пошла в часовню, где в последний раз молились за здоровье Императора. Вошел адъютант Огарев и сказал: "Все кончено".

Из всего вышеизложенного явствует, что ни о каком отравлении или самоотравлении Государя, о котором ходили упорные слухи, речи быть не может, с чем согласны все историки и Грюнвальд, последний исследователь. Это была величественная, истинно христианская кончина.

Слухи эти обязаны общественному мнению, остававшемуся в неизвестности относительно здоровья Государя, ввиду того, что он запретил еще 18 февраля, накануне своей смерти, печатать бюллетени.

Император Николай I вознес самодержавие на недосягаемую высоту. Будучи далек от колебаний между разными верованиями, он связал тесно царский трон с церковью и ее моралью. Своей абсолютной прямотой и искренностью, фанатической верностью данному слову он возвысил нравственный авторитет монарха. Его неудача в Крымской кампании была злостно преувеличена русской интеллигенцией. Что же случилось на самом деле? Союзниками взята была северная часть Севастополя. Но надо же принять во внимание отдаленность военных действий от центра при отсутствии железных и всяких других дорог. Так что русские успели выставить только 110.000 ч. при наличии 170.000 союзных войск, при правильном морском подвозе. Что касается качеств русской армии, то надо принять во внимание свидетельство английского корреспондента "Дейли Ньюс", который, сопровождая английские войска в Крыму, описывает сосредоточение английского экспедиционного корпуса в Варне, десант его в Евпатории, сражение при Альме, обложение Севастополя, давая несколько иной облик Николаевской России, чем тот, который полагалось изображать по надолго упрочившейся интеллигентской формуле.

На каждом шагу он изображает неумелость, невероятную небрежность, нераспорядительность, неподготовленность военных и гражданских английских властей. Он пишет о потрясающем отсутствии какой-либо санитарной организации. На поле сражения при Альме, в свежую сентябрьскую ночь, погибали без всякой помощи тысячи раненых английских солдат. С горестью добавляет английский автор, что помощь эта была бы оказана им, если б поле сражения осталось за русскими, имевшими в своем распоряжении надлежащую военно-медицинскую силу. Мы, русские казались автору образцом умелости, толковости, ловкости, благоразумия и заботливости. Всякий раз, когда он негодовал на беспорядок среди англичан, он всякий раз противопоставлял ему русский порядок. Ведь русские на его собственных глазах создали совершенно из ничего могущественную крепость и защищали ее не только с великим мужеством, но и с огромным искусством (П. Муратов. "Иная Америка" в "Возрождении").

Авторитета монарха, возвышенного Императором Николаем I, хватило на то, чтоб освободить крестьян от крепостного права в 1861 г., сломив большинство дворянской оппозиции в Государственном Совете и начать то, что называется эпохой великих реформ. Также хватило авторитета и на то, чтобы в 1870 г. односторонне разорвать условия Парижского мира, заключенного в марте 1856 г., заключавшие в себя "обязательство не строить крепостей на берегах Черного моря и не восстанавливать Черноморский флот. А в 1878 г. было восстановлено право участия России в покровительстве христианским подданным султана.

Часть I

Приготовление к бунту 14 декабря 1825 г.

Часть I. Приготовление к бунту 14 декабря 1825 г.

Часть II. Личность Имп. Николая I. Его воспитание

Часть III. Допросы декабристов

Часть VI. Дело о польских тайных обществах

Положение России в конце царствования Александра I

О состоянии России после ухода Александра I мы имеем свидетельства очевидцев, настроенных совершенно отрицательно к заговору 14 декабря. Так, Давыдов пишет в своем дневнике:

"Проследив все события этого царствования, что мы видим? Полное расстройство внутреннего управления, утрата Россией ее влияния в сфере международных отношений и отсутствие каких-либо существенных приобретений в будущем. С другой стороны, мы видим, что во всех отраслях администрации, накопилось такое количество горючего материала, что он может ежеминутно воспламениться. Исаакиевская церковь в ее теперешнем разрушенном состоянии, представляет точное подобие правительства: ее разрушили, намереваясь на старом основании воздвигнуть новый храм из массы нового материала, и все это - с целью сохранить частицу жалкого здания из мрамора. Это потребовало огромных затрат, но постройку пришлось остановить, когда почувствовали, как опасно воздвигать здание, не имея строго выработанного плана. Так же в государственных делах нет определенного плана, все делается в виде опыта, на пробу, все блуждают впотьмах. Разрушено все, что было хорошего, прекрасного, все заменяется новшествами, сложными и совершенно неудобоисполнимыми. Генерал-губернаторам дают в управление по пяти губерний, тогда как ни одно из назначенных на эту должность лиц не в состоянии управлять и одной губернией. Содержат миллион войска и дают унижать себя, и кому же? Туркам! А почему? Потому что боятся затронуть принцип легитимизма... Объяснить все эти несообразности довольно трудно; их можно только понять до некоторой степени, допустив, что они происходили от особенностей характера Александра I".

Вот какую печальную картину положения России рисует нам один из государственных деятелей этой эпохи; она заслуживает внимания, потому что в ней отражается то, что волновало умы просвещенных и даже бесспорно благонамеренных людей того времени, вовсе не причастных к тайным обществам. Очевидно, что затруднения, с которыми предстояло бороться новому Государю, были велики; они могли заставить призадуматься и более опытного правителя.
А Ник. Ив. Греч, известный журналист и правительственный публицист от 1825 до 1860 гг. пишет о причине зарождения заговора 1825 г. так:

"Едва ли случалось в мире какое-либо бедствие или возникло бы какое-либо вредное учение и ложное, которое не имело бы в начале хорошего повода, благой мысли, так и у нас бедственная и обильная злыми последствиями вспышка 14 декабря 1825 г. имела зерном мысли чистые и добрые намерения. Какой честный человек и истинно просвещенный может равнодушно смотреть на нравственные унижения России, на владычество в ней дикой татарщины! Государство, обширностью своей не уступающее древней Римской Монархии, окруженное восемью морями, орошаемое великолепными реками, одаренное особою, неизвестною в других местах силою плодородия, скрепленное единством и плотностью, обитаемое сильным, смышленым, добрым в основании своем народом, представляет с духовной стороны зрелище грустное и даже отвратительное. Честь, правда, совесть у него почти неизвестны и составляют в душах людей исключение, как в иных странах к исключениям принадлежат пороки. Крепостное состояние у нас составляет только особую форму подчиненности и бедности, в которых томится более половины жителей всякого и самого просвещенного государства. У нас злоупотребления срослись с общественным нашим бытом, сделались необходимыми его элементами. Может ли существовать порядок и благоденствие в стране, где из 60-ти миллионов нельзя набрать восьми умных министров и 50 честных губернаторов, где воровство, грабеж и взятки являются на каждом шагу, где нет правды в судах, порядка в управлении, где честные и добродетельные люди страждут и гибнут от корыстолюбия, бесчеловечия злодеев; где никто не стыдится сообщества и дружбы с негодяями и подлецами, лишь бы только у них были деньги; где ложь, обман, взятки считались делом обыкновенным, ни мало не предосудительным; где женщины не знают добродетелей домашних, не умеют и не хотят воспитывать детей своих и разоряют мужей своих щегольством и страстью к забавам; где духовенство не знает и не понимает своих обязанностей, ограничиваясь механическими исполнениями обрядов и поддерживанием суеверия в народе для обогащения своего; где народ коснеет в невежестве и разврате".

Николай все это видел и знал. Недаром Он говорил своему наследнику: "Мне кажется иногда, что только ты да я не воры", и считал для борьбы с этими пороками конкретные меры, предложенные декабристами vade mecum, а не переустройство власти на масонских началах.

О том, какое состояние умов царило в СПб, пишет австрийский посол в своих записках под 14 декабря:

"Уже 25 дней прошло со смерти Александра I и 16 дней со дня получения известия об этом здесь; покойник не погребен. Большой траур не объявлен, преемник неизвестен, действие законов приостановлено".

Когда, как выяснилось из доклада Следственной Комиссии, неудача плана захвата Александра I во время маневров 2-ой армии 12 марта 1826 г. и заточение его в Бобруйской крепости, вследствие оставления им престола, заговорщики находившиеся в СПб при получении известия о смерти Государя 27 ноября, встали в тупик: что делать. Наиболее предприимчивые, как Рылеев, единственный штатский среди военных, и Якубович решили, что другого такого подходящего момента для начала действий не представится. Решили использовать присягу, данную Имп. Константину и всемерно противодействовать присяге Вел. Кн. Николаю Павловичу. Тогда принято было решение отрезать рано утром 14 декабря Сенат и Синод от Зимнего Дворца и побудить Сенат и Синод к изданию манифеста о собрании выборных для решения вопроса о форме правления и кому царствовать, и занять войсками Зимний Дворец, вместе с Государем и всей его семьей.
Ник. Алекс. Бестужев оставил в своих записках правдивый очерк первых начинаний членов Тайного Общества в СПб, вслед за принесением присяги Имп. Константину 27 ноября.
"Не знаю, - пишет Бестужев, - был ли Рылеев обманут сам, или желал представить другим дело Общества в лучшем виде, только из его пламенных разговоров о распространении числа членов, принадлежащих к Союзу благомыслящих людей, я и другие заключили, что Об-во наше многочисленно и, что значущие люди участвуют в оном. В сем положении застигла нас смерть Александра. Более года прежде сего в разговорах наших я привык слышать от Рылеева, что смерть Императора была назначена Об-вом эпохою для начала действия оного, и когда я узнал о съезде во дворце по случаю нечаянной смерти Царя, о замешательстве наследников престола, о назначении присяги Константину, тотчас бросился к Рылееву, ко мне присоединился Торсон, адъютант начальника Морского Штаба. Происшествие было неожиданно, о нем пришла весть совсем не оттуда, откуда ожидал я, и вместо действий я увидел, что Рылеев совершенно не знал об этом. Встревоженный и волнуемый духом, видя благоприятную минуту пропущенною, не видя Об-ва, не видя никакого начала к действию, я стал горько выговаривать Рылееву, что он поступил с нами иначе, нежели было должно: "Где же Об-во, о котором столько рассказывал ты? Где же действователи, с которыми настала минута показаться? Где они соберутся, что предпримут? Где сила их, какие планы? Почему это Об-во, если оно сильно, не знало о болезни Царя? Тогда как во дворце более недели, как получаются бюллетени о его опасном положении? Если есть какие-либо намерения, скажи нам, и мы приступим к исполнению. Говори"! Рылеев долго молчал, облокотившись на колени и положив голову между рук. Он был поражен нечаянностью случая, и наконец сказал: "Это обстоятельство явно дает нам понятие о нашем бессилии. Я обманулся сам; мы не имеем установленного плана, никакие меры не приняты, число членов в СПб не велико; но несмотря на это мы соберемся опять сегодня ввечеру. Между тем я поеду собрать сведения, а Вы, ежели можете, узнайте расположение умов в городе и в войске". Батенков и брат Александр явились в эту минуту, и первое начало происшествий, ознаменовавших начало междуцарствия, началось бедным собранием 5-ти человек. С сей минуты дом Рылеева сделался сборным местом наших совещаний и душою оных. Ввечеру мы сообщили друг другу собранные сведения; они были неблагоприятны. Войско присягнуло Константину холодно, однако без изъявления неудовольствия. В городе еще не знали отречется ли Константин. Тайна его прежнего отречения в пользу Николая еще не распространилась. В Варшаву поскакали курьеры и все были уверены, что дела останутся в том же положении. Когда мы остались трое - Рылеев, брат Александр и я, то после многих намерений, положили было написать прокламации к войску и тайно разбросать их по казармам; но после, признав это неудобным, изорвали несколько исписанных уже листов, и решились все трое идти ночью по городу и останавливать каждого солдата, останавливаться у каждого часового, и передавать им словесно, что их обманули, не показав завещания покойного Царя, по которому дана свобода крестьянам и убавлена до 15 лет солдатская служба. Это положено было рассказывать, чтобы приготовить дух войска, для всякого случая, который мог бы представиться впоследствии. Я для того упоминаю об этом намерении, что оно было началом действий наших и осталось неизвестным Комитету. Нельзя представить жадности, с какой слушали солдаты; нельзя изъяснить быстроты, с какой разнеслись наши слова по войскам. На другой день такой же обход по городу удостоверил нас в этом. Два дня сильного беспокойства, две бессонные ночи в ходьбе по городу, и огорчения сильно подействовали на Рылеева. У него сделалось воспаление горла; он слег в постель, воспаление перешло в жабу; он едва мог переводить дыхание, но не переставал принимать участие в делах Об-ва. Мало-помалу число наше увеличилось. Члены съезжались отовсюду и болезнь Рылеева была предлогом беспрестанных собраний в его доме. Между тем, сомнения насчет наследства престола возрастали. Нам открывался новый случай воспользоваться новой присягой. Мы работали усерднее. Приготовляли гвардию, питали и возбуждали дух неприязни к Николаю, существовавший между солдатами. Рылеев выздоравливал и не переставал быть источником и главной пружиной всех действий Об-ва".

Так Ник. Ал. Бестужев излагает вызванный междуцарствием последовательный ход петербургского заговора. Действительно, хотя сначала члены Тайного Об-ва полагали выждать воцарения Имп. Константина чтобы сообразовать дальнейшие меры с характером нового правления, но затем по мере того, как отречение Константина приобретало большую вероятность, лица, стоявшие во главе движения, задумали воспользоваться благоприятными для их замыслов обстоятельствами и приступить к решительным действиям. Неизбежность второй присяги предоставляла заговорщикам единственный в своем роде случай повлиять на войска и под предлогом защиты законных прав Цесаревича, увлечь гвардию на путь открытого мятежа. Вопрос о решительных действиях поднимался в собраниях Об-ва под влиянием восторженного слова Рылеева. Тем не Менее, мнения членов Об-ва расходились. По свидетельству очевидцев, среди заговорщиков не было уверенности в успехе, несмотря на видимый успех пропаганды и прибытие новых членов. В сущности, никто не мог ручаться за содействие целого полка. Ротные командиры, принимавшие участие в заговоре могли отвечать только за свои роты и то "при некоторых благоприятных обстоятельствах". Поэтому некоторые участники совещаний имели полное основание утверждать, что преждевременная вспышка открытого мятежа в СПб, не согласованная с действиями остальных Тайных Обществ рассеянных по России, может сразу погубить все затеянное ими дело. Такое мнение высказывал кн. Трубецкой. Другие же более пылкие члены были того мнения, что попытка восстания, предпринятая при столь благоприятной, совершенно исключительной обстановке, не должна быть упущена. После оживленных прений, на шумных совещаниях, восторжествовало мнение в пользу решительных действий. Так, дух тайного Союза мгновенно изменился и уступил место духу открытого мятежа. Один из декабристов, Ив. Пущин, писал: "Нас по справедливости назвали бы подлецами, если бы пропустили мы нынешний единственный случай". К тому же Вел. Кн. Николай Павлович не пользовался сочувствием и любовью в военных сферах. Графиня М. Д. Нессельроде в письме от 10 декабря 1825 г. пишет: "Вел. Кн. Николай сам говорил: "я знаю, что я был неприятным начальником бригады, начальником дивизии невыносимым; я должен был быть таким. Но теперь, теперь мое положение стало другое и я изменюсь". Есть в этом преувеличение, никто не требовал от него быть вспыльчивым, мелочным, но, конечно, тогда требовали от него поддержания в войске строгой дисциплины и публично его осуждали за малейшие промахи. Однако, когда он сделается Императором, его характер может измениться".

Ввиду того, что большинство явно склонялось в пользу сохранения престола за Константином, членам Об-ва казалось возможным заручиться содействием армии в большей или меньшей степени и достигнуть намоченной цели "доставить России правильное правление, воспользовавшись обстоятельствами небывалыми в России", - как заметил впоследствии кн. Трубецкой, отвечая на допрос следственной Комиссии.

Ряды заговорщиков пополнялись многими офицерами, которых пугал крутой нрав Николая Павловича. Они изъявляли готовность действовать под руководством Тайного Общества: "Все эти офицеры, - пишет кн. Трубецкой, - были люди молодые; никто из них не был выше чином ротного командира". Принявшим решение прибегнуть к силе оружия заговорщикам оставалось согласиться между собой относительно способа выполнения. Здесь предстоял выбор между двумя путями: или следовать по торной дорожке прежних петербургских государственных переворотов (примеров успешных действий в этом духе можно представить не малое число из недавней истории). Или же избрать новый, небывалый в России способ. Будущие декабристы отказались действовать под прикрытием ночной темноты. Протест должен был последовать гласно и открыто среди белого дня, чтобы придать движению вид легальности и обеспечить успех дела при поддержке общественного сочувствия.

Совещания происходили в квартире Рылеева, в доме американской компании. Петербургский генерал-губернатор граф Милорадович, зная, что Рылеев автор "Полярной Звезды", приписал им литературную подкладку и не обратил на них никакого внимания. По поводу одного из таких совещаний у Рылеева, когда обсуждались меры к восстанию на случай новой присяги, декабрист барон Розен, поручик лейб-гвардии Финляндского полка, пишет: "Принятые меры к восстанию были не точны и не определительны, почему на некоторые мои возражения и замечания кн. Оболенский и Булатов сказали с усмешкою "ведь нельзя же делать репетицию". Все из присутствовавших готовы были действовать. Все были восторженны, все надеялись на успех. И только один поразил меня совершенным самоотвержением; он спросил меня наедине: "можно ли положиться на содействие первого и второго батальона нашего полка", и когда я представил ему все препятствия, затруднения, почти невозможность, то он с особенным выражением в голосе и в лице сказал мне: "Да, мало видов на успех, но все-таки надо, все-таки надо начать; начало и пример принесут пользу". Еще и теперь слышу звуки интонации "и все-таки надо". Это сказал мне Кондратий Федорович Рылеев". Почти в тех же выражениях приводит слова Рылеева Н. А. Бестужев. Он пишет: "Часто в разговорах наших сомнение насчет успеха выражалось очень явственно. Не менее того мы видели необходимость действовать; чувствовали надобность пробудить Россию. Рылеев всегда говаривал: "Предвижу, что не будет успеха, но потрясение необходимо. Тактика революции заключается в одном слове - дерзай, и если это будет несчастливо, мы своей неудачей научим других".

Приняв решение приступить к открытому протесту, надо было выбрать руководителя для предположенного движения. Выбор остановился на полковнике князе Сергее Трубецком. Он был дежурный штаб-офицер 4-го пехотного корпуса, полковник Л.-Гв. Преображенского полка. Главная квартира его находилась в Киеве и кн. Трубецкой находился тогда в СПб в отпуску, где застало его междуцарствие. Рылеев лично объявил Трубецкому, что Тайное Общество избрало его диктатором. Трубецкой предложил, чтобы первый полк, который откажется от присяги, был выведен из казармы и шел с барабанным боем к казармам ближнего полка, поднявши который, оба вместе продолжают шествие далее к другим соседним полкам. Таким образом, он надеялся, что один полк будет увлечен другим и почти все соберутся в одну значительную массу, к которой примкнут и батальоны, находившиеся вне города; лейб-гренадерский полк должен овладеть арсеналом, а лейб-грен. Финляндский - Петропавловской крепостью. Некоторыми лицами было обещано содействие в Государственном Совете, если войско, собравшись, будет выведено из города во избежать беспорядка. Предложение Трубецкого не опровергали, но многие из горячих членов положили, что надобно идти на Сенатскую площадь, с тем, чтобы захватить сенаторов в Сенате и заставить их издать манифест. Над войском, которое соберется на площади, должен был принять начальство полковник Булатов, бывший батальонным командиром в Л.-Грен. полку и только что назначенный командиром армейского. В действительности, полковник Алек. Мих. Булатов 14 декабря не принял начальства над войсками, собравшимися на Сенатской площади.
При личном допросе его Имп. Николаем, Государь выразил удивление видеть его в числе мятежников. На эти слова Булатов ответил: "напротив того, я удивлен видеть пред собой Государя". - "Что это значит"? - "Вчера я с лишком 2 часа стоял в 20-ти шагах от Вашего Величества с заряженными пистолетами, с твердым намерением убить Вас, но каждый раз, когда хватался за пистолет, сердце мне отказывало", - объяснил Булатов. Государю понравилось его откровенное признание. Полковник Булатов скончался 19 января 1826 г. в каземате Петропавловской крепости. В припадке умопомешательства, Булатов бился головой об стену и раздробил себе череп.

Рылеев, может быть, думал, что Трубецкой обидится выбором, и потому когда он пришел ему это объяснить, то прибавил: "Вас гвардия не знает, а Булатова знают солдаты всех полков и он очень любим".

Солдаты гвардейских полков не ожидали никакой перемены в престолонаследии, они с уверенностью ожидали приезда Имп. Константина, которому присягнули. Подсылаемые в полки люди, распускавшие слухи о возможности отречения Константина, были солдатами худо приняты. Расследование, произведенное офицерами принадлежащими к Обществу, или содействовавшими ему, убедили их, что солдаты не будут согласны принести новую присягу, и только изустное объявление Константина, что он передает престол брату, может уверить их в истине отречения его. Полки, из которых имелись известия, были Измайловский, Егерский, Лейб-Гренадерский Финляндский, Московский, Морской Экипаж и часть Артиллерии; сверх того Преображенский был нерасположен к Николаю Павловичу. План действий был основан на упорстве солдат остаться верными Императору Константину, которому присягнули, в чем Общество и не ошиблось...

"Полкам собраться на Петровской площади и заставить Сенат: 1) Издать манифест, в котором прописаны будут чрезвычайные обстоятельства, в которых находилась Россия, и для решения которых приглашаются в назначенный срок выборные люди из всех сословий для утверждения: за кем остаться престолу и на каких основаниях; 2) Учредить временное Правление, пока не будет утвержден новый Император общим собором выбранных людей. Общество намеревалось предложить во временное правление Мордвинова, Сперанского и Ермолова. Срок военной службы для рядовых уменьшить до 15-ти лет. Временное правление должно составить проект государственного уложения, в котором должны быть: учреждение представительного правления, по образцу просвещенных европейских государств и освобождение крестьян от крепостной зависимости. По обнародовании Сенатом манифеста, войско должно было выступить из города и, притянув к себе вторые батальоны, расположиться в окрестностях". - Это было условие, на котором обещали через Батенкова свое содействие некоторые члены Государственного Совета, потребовавшие, чтобы имена их остались неизвестными.

В действительности, кн. Трубецкой исполнил свою пышную программу весьма неудовлетворительно. 14 декабря избранный диктатор не явился на Сенатской площади и не принял начальства над ожидавшими его там войсками. Несмотря на несомненную личную храбрость, доказанную им в походах 1812 и 1813 гг., он по слабости характера устрашился собственных предначертаний. Но этого было мало; в то время, когда единомышленники его проливали кровь свою в неравной борьбе, он присягнул в Главном Штабе Имп. Николаю. Когда Государь выехал на площадь, он заметил кн. Трубецкого около дома Главного Штаба, и не подозревал, что имеет пред собою диктатора мятежного движения. Впоследствии при допросе в следственной комиссии, кн. Трубецкой признал себя главным и единственным виновником всех происшествий 14 декабря и несчастной участи своих сотоварищей, коих вовлек в преступление и примером и словами, потому что, если бы он решительно отказался от предложенной ему роли, то никто бы не начал. Трубецкой присовокупил, что если бы он оказался в толпе мятежников, то мог бы сделаться истинным исчадием ада, каким-нибудь Робеспьером или Маратом. Почему в раскаянии благодарит Бога, что на площадь не явился. Александр Бестужев показал, что поступок кн. Трубецкого имел решительное влияние на офицеров и на солдат, собравшихся на площади. Ибо с маленькими эполетами и без имени, никто команды принять не решился. Декабрист Иван Пущин пишет: "При всей своей личной храбрости, Трубецкой самый нерешительный человек во всех случаях своей жизни, и потому не в его природе было решиться взять на свою ответственность кровь, которая должна была пролиться и все беспорядки, несомненно следующие за пролитой кровью в столице". Это взято из записок кн. Трубецкого.

Один из участников собрания штабс-капитан лейб-гвардии Московского полка Мих. Ал. Бестужев оставил любопытное описание собрания, состоявшегося вечером 13 декабря у Рылеева. Бестужев называет его шумным и бурливым.

"Многолюдное собрание было в каком-то лихорадочном высоконастроенном состоянии", - пишет Бестужев. - "Тут слышались отчаянные фразы, неудобоисполнимые предложения, распоряжения, слова без дел, за которые многие дорого поплатились, не будучи виновны ни в чем, ни перед кем. Чаще других слышались хвастливые возгласы Якубовича и Щепина-Ростовского. Первый был храбрый офицер, но хвастун и сам трубил о своих подвигах на Кавказе, но недаром сказано: "кто про свои дела всем твердит без умолку, в том мало очень толку". И это он доказал 14 декабря на Сенатской площади. Храбрость солдата и храбрость заговорщика не одно и то же. В первом случае, даже при неудаче его ожидает почет и награды, тогда как в последнем, при удаче ему предстоит туманная будущность, а при проигрыше дела - верный позор и бесславная смерть. Щепина-Ростовского, хотя он не был членом Общества, я нарочно привел на это совещание, чтобы посмотреть не попятится ли он. Будучи наэлектризован мною, может быть, через меру, и чувствуя непреодолимую силу, влекущую его в водоворот, он бил руками и ногами и старался как бы заглушить рассудок плеском воды и брызгами. Зато, как прекрасен был в этот вечер Рылеев; он был не хорош собою, говорил просто, но не гладко; но когда он попадал на свою любимую тему, на любовь к родине, физиономия его оживлялась: черные, как смоль глаза озарялись неземным светом, речь текла плавно, как огненная лава и тогда бывало не устанешь любоваться им. Так и в этот роковой вечер, решивший туманный вопрос - быть или не быть, его лик, как луна бледный, но озаренный каким-то сверхъестественным светом, то появлялся, то исчезал в бурных волнах этого моря, кипящего различными страстями и побуждениями. Я любовался им, сидя в стороне подле Александра Судгофа, поручика лейб-гвардии Гренадерского полка, с которым мы беседовали, поверяя друг другу свои заветные мысли. К нам подошел Рылеев и взяв обеими руками руки каждого из нас сказал: "Мир вам люди дела, а не слова, вы не беснуетесь, как Щепин или Якубович, но уверен, что сделаете свое дело. Мы...". Я прервал его: "Мне крайне подозрительны эти бравады и хвастливые выходки, особенно Якубовича. Вы поручили ему поднять артиллеристов и Измайловский полк, прийти с ними ко мне и тогда уже вести всех на площадь к Сенату; поверь мне, он этого не исполнит, а ежели и исполнит, то промедление в то время, когда энтузиазм солдат возбужден, может повредить успеху, если не вовсе его испортить" - "Как можно предполагать, чтобы храбрый кавказец?.." - "Но храбрость солдата не то, что храбрость заговорщика, а он достаточно умен, чтобы понять это различие. Одним словом я приведу полк, постаравшись не допустить его до присяги. А другие полки пусть соединяются со мной на площади". - "Солдаты твоей роты, я знаю, пойдут за тобой в огонь и в воду, но прочие роты"? - спросил подумав немного Рылеев. "Последние два дня солдаты мои усердно работали в других ротах, а ротные командиры дали мне честное слово не останавливать своих солдат, если они пойдут с моими. Ротных командиров я убедил не ходить на площадь и не увеличивать понапрасну число жертв". - "А что скажете Вы"? - обратился Рылеев к Судгофу. - "Повторяю то же, что Вам сказал Бестужев, - отвечал Судгоф. - Я приведу ее на площадь, когда соберется хоть часть войска". - "А прочие роты?" - спросил Рылеев. - "Может быть, и прочие последуют за ней, но за них я не могу ручаться". Это были последние слова, которыми мы обменялись на этом свете с Рылеевым. Было близко полуночи, когда мы его оставили и я поспешил домой, чтобы быть готовым к роковому завтрашнему дню, и подкрепить ослабевшие от напряженной деятельности силы хоть несколькими часами сна".

После совещания у Рылеева, к Н. А. Бестужеву приехал Конд. Фед. Рылеев с Пущиным, чтобы сообщить о принятии Обществом окончательных решений. К ним присоединился Репин, штабс-капитан лейб-гвардии Финляндского полка Торсон и Батенков. Рылеев объявил, что на другой день по принятии присяги следует поднимать войска, на которые можно рассчитывать, и, как бы ни были малы силы, идти с ними немедленно во дворец. "Надобно нанести первый удар, а там замешательство даст новый случай к действию. Итак, брат ли твой Михаил со своей ротой, или Арбузов, или Судгоф, первый кто придет на площадь, отправится тотчас во дворец... Довольно того, если Николай и царская фамилия уедут оттуда и замешательство оставит его партию без головы. Тогда вся гвардия пристанет к нам и самые нерешительные должны будут склониться на нашу сторону. Повторяю, успех революции заключается в одном слове "дерзайте".
"Таким образом кончился канун происшествий 14 декабря", - пишет Н. А. Бестужев.

В истине приведенного здесь свидетельства нельзя сомневаться, но, вместе с тем, оно доказывает до какой степени предположения тайного Общества отличались бессвязностью, неопределенностью и постоянным противоречием. Во всяком случае, жребий был брошен. 14 декабря предстояла в СПб кровавая расправа, по поводу которой генерал-адъютант Левашев, некоторое время спустя, сказал Трубецкому, бывшему диктатору, уже узнику Петропавловской крепости: "А Вы, князь, причинили большое зло России, вы ее отодвинули на 50 лет". Гр. Вл. Сологуб пишет: "По мнению людей, истинно просвещенных, искренне преданных своей родине, это восстание затормозило на десятки лет развитие России, несмотря на полное благородство и самоотвержение характера заговорщиков. Оно вселило навсегда в сердце Николая I чувство недоверчивости к русскому дворянству и потому наводнило Россию тою мелюзгою "фонов" и "бергов", которая принесла родине столько неизгладимого вреда".

Приготовления Имп. Николая I к 14 декабря
13 декабря в воскресенье, Вел. Кн. Николай Павлович призвал к себе генерала Воинова и, сообщив ему отречение Константина Павловича, условился с ним, чтобы на другой день, т. е. 14 декабря, в понедельник утром, в Зимнем Дворце собрались все генералы и командиры Гвардейского Корпуса. Николай Павлович намерен был им объявить весь ход дела о престолонаследии, с тем, чтобы они в свою очередь ясно растолковали все своим подчиненным, дабы не было предлога к беспорядкам. Николай Павлович предварил лично о всем случившемся Митрополита Серафима и в тот же день призвал к себе гр. Нессельроде, которому сообщил о наступившем конце междуцарствия, дав ему прочесть письмо Имп. Константина Павловича от 8 декабря полученное им из Варшавы. Затем Николай Павлович, имея поручение от Государя Императора Константина Павловича сообщить высочайшую волю Государственному Совету, назначил собраться Государственному Совету на секретное собрание в 8 ч. по полудни, куда Он намеревался явиться вместе с Вел. Кн. Михаилом Павловичем, возвращения которого он ждал вечером 13 декабря. Он его прождал до 11 часов вечера, но тот не приехал. После ужина, не признавая возможным далее откладывать назначенное им заседание, Николай Павлович решил отправиться в Государственный Совет без своего брата.

"Подойдя к столу, - пишет Николай Павлович, - я сел на первое место, сказав: "я выполняю волю брата Константина Павловича", и вслед за тем начал читать манифест о моем восшествии на престол. Все встали и я также. Все слушали в глубоком молчании, а по окончании чтения глубоко мне поклонились. Затем я должен был прочесть письмо Константина Павловича к кн. Лопухину, в котором тот выговаривал ему, что ослушался будто воли покойного Имп. Александра, отослав ему духовную и акт отречения, и принес ему присягу, тогда как на сие права никто не имел. (Присяга может быть принесена только по манифесту за собственноручной подписью вступающего на престол Императора). Был час ночи и понедельник, что многие считали дурным началом".

Настало 14 декабря. Государь встал рано и сказал присутствующему при утреннем его одевании генерал-адъютанту Бенкендорфу:

- Сегодня вечером, может быть, нас не будет обоих на свете; но по крайней мере мы умрем исполнив наш долг.

Приняв затем ген. Воинова, Имп. Николай в мундире Измайловского полка вышел в залу, где собраны были все генералы и командиры Гвардейского Корпуса. Объяснив им словесно, что покоряясь неизменной воле Имп. Константина, которому недавно вместе с ними присягал, вынужден исполнить его волю и принять престол, как старший в роде. Государь прочитал им манифест Имп. Александра и отречение Цесаревича и спросил, не имеет ли кто каких сомнений. Все присутствующие отвечали, что не имеют никаких сомнений. Тогда Николай Павлович, несколько отступив, со свойственной ему осанкой и величием сказал:

- После этого вы отвечаете мне головой за спокойствие столицы, а что меня касается, то я хоть час буду Императором, но покажу что этого достоин.

В заключение он всем им приказал ехать в Главный Штаб присягать, а оттуда немедленно отправиться по своим командам, привести их к присяге и донести об исполнении. Между тем, в 7 ч. утра созваны были в своих местах для присяги Сенат и Синод и разосланы повестки, чтобы вся имеющие приезд ко двору собирались в Зимнем Дворце к 11-ти часам утра для торжественного молебствия. Вскоре затем прибыл к Государю гр. Милорадович, с уверением совершенного спокойствия в городе; вместе с тем он прибавил, что все меры предосторожности приняты.

В действительности же со стороны подчиненных властей были допущены страшные погрешности и оплошности. Так, было упущено заблаговременно выпустить и рассыпать в народе достаточное количество печатных экземпляров манифеста, в котором объяснялось все дело, а на улицах частные разносчики везде продавали экземпляры новой присяги без манифеста, т. е. без ключа к ней. Манифест почти нигде и достать нельзя было, особенно с тех пор, как мятежники загородили здание Сената, в котором помещалась типография его с книжной лавкой. Вслед за гр. Милорадовичем. первым из полковых командиров явился командовавший Конной Гвардией ген.-адъютант А. Ф. Орлов с донесением об окончании присяги.

Военный бунт 14 декабря 1825 г. Записки Императора Николая I.
"Поговорив с ним довольно долго, - пишет Имп. Николай, - я его отпустил. Вскоре за ним явился ко мне командовавший гвард. артиллерией генерал-майор Сухозанет, с известием, что артиллерия присягнула, но что в Гвардейской Конной Артиллерии офицеры проявили сомнение в справедливости присяги, сперва желая слышать удостоверение сего от Михаила Павловича, которого считали удаленным из СПб из-за несогласия его на мое вступление на престол. Многие из сих офицеров до того вышли из повиновения, что ген. Сухозанет должен был их всех арестовать. Но, почти в сие же время, прибыл, наконец, Михаил Павлович, которого я сейчас же отправил в Артиллерию для приведения заблудших в порядок. Спустя несколько минут, явился ко мне майор Нейдгарт, начальник штаба Гвардейского Корпуса и, войдя ко мне в совершенном расстройстве, сказал: "Ваше Величество! Московский полк в полном восстании. Шеншин и Фредерике, бригадный и полковой командиры, тяжко ранены и мятежники идут к Сенату: я едва обогнал их, чтобы Вам это сказать. Сделайте милость приказать Преображенскому полку и Конной Гвардии выступить против". Меня весть сия поразила, как громом, ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная существование заговора, узнал в сем первое его доказательство. Разрешив первому батальону преображенцев выходить, я дозволил Конной Гвардии седлать, но не выезжать, и к ним отправил ген. Нейдгарта, послав в то же время ген.-майора Стрекалова, дежурного при мне, в Преображенский батальон для скорейшего исполнения. Оставшись один, я спросил, что мне делать и, перекрестясь, отдался в руки Божии, решив сам идти туда, где опасность угрожала. Но должно было от всех скрыть настоящее положение наше и, в особенности, от матушки и, зайдя к жене, я сказал: "В Московском полку смута, я хочу туда ехать". С сим пошел на собственную лестницу, в передней найдя командира Кавалергардского полка гр. Апраксина, велел ему ехать в полк и тотчас его вести ко мне. На лестнице встретил я Войнова в совершенном расстройстве и строго напомнил ему, что место его не здесь, а там, где войска ему вверенные вышли из повиновения. За мною шел ген.-адъютант Кутузов; с ним пришел я на дворцовую главную гауптвахту, в которую только что вступила 9-ая стрелковая рота лейб-гвардии Финляндского полка под командой капитана Прибыткова; последний был в моей дивизии. Вызвав караул под ружье и приказав отдать мне честь, я прошел по фронту и, спросив людей, присягнули ли они мне и знают ли, отчего сие было и что по точной воле сие брата Константина Павловича, получил в ответ, что знают и присягнули. Засим сказал я им: "Ребята, Московские шалят, не перенимать у них и свое дело делать молодцами". Велел зарядить ружья и сам скомандовал: "Дивизион вперед, скорым шагом марш", повел отряд левым плечом вперед к главным воротам дворца. В сие время разводили еще часовых и налицо была только остальная часть людей.

Съезд ко дворцу уже начался и вся площадь была усеяна народом и перекрещивающимися экипажами. Многие из любопытства заглядывали во двор и кланялись мне в ноги. Поставя караул поперек ворот, обратился я к народу, который, увидя меня, начал сбегаться ко мне и кричать "Ура". Махнув рукой, я просил, чтобы мне дали говорить. В то же время пришел ко мне гр. Милорадович и сказав: "Дело плохо, они идут к Сенату, я буду с ними говорить!" - ушел. И более я его не видал, увидел, лишь отдавая ему последний долг. Надо было мне выиграть время, чтобы дать войскам собраться; нужно было отвлечь внимание народа чем-нибудь необыкновенным; все эти мысли пришли мне, как бы вдохновением, и я начал говорить народу, спрашивая, читали ли они мой манифест; все говорили, что нет. Пришло мне на мысль самому его читать; у кого-то в толпе нашелся экземпляр; я взял его и начал читать тихо и протяжно, толкуя каждое слово. Но сердце замирало, признаюсь, и Единый Бог меня поддержал".

Под воротами Имп. Николай встретил полковника лейб-гвардии Московского полка Хвощинского, который, раненый и обагренный кровью, лицом своим подтвердил до какой степени неистовства дошел бунт в Московском полку. Государь ему велел где-нибудь укрыться, чтобы не воспалить еще более страстей.

"Наконец, Стрекалов известил меня, что Преображенский первый батальон готов; приказав коменданту, ген.-адъют. Башуцкому остаться при гауптвахте и не трогаться с места без моего приказания, сам я пошел сквозь толпу прямо к батальону, стоявшему спиной к комендантскому подъезду, левым флангом к экзерциргаузу; батальоном командовал полковник Микулин, а полковой командир ген.-майор Исленев был при бата-льоне. Батальон мне отдал честь; я прошел по фронту и, спросив, готовы ли идти за мной куда велю, получил в ответ громкое молодецкое "Рады стараться"! Минута единственная в моей жизни, никакая кисть не изобразит стройную, спокойную, почтенную наружность сего именно первого батальона в столь критическую минуту. Скомандовав по-тогдашнему: "К атаке, в колонну, первый и восьмой взводы в полуобороты налево и направо!", повел я батальон левым плечом вперед, мимо забора тогда достраивавшегося дома министерства финансов и иностранных дел, к углу Адмиралтейского бульвара. Тут же узнав, что ружья не заряжены, велел батальону остановиться и зарядить ружья. Тогда же привели мне лошадь. Все прочие были пешие; в то же время заметил я около дома Главного Штаба полковника кн. Трубецкого. Зарядив ружья пошли мы вперед; тогда со мною были ген.-адъютант Кутузов, флигель-адъютант Дурнов, Стрекалов и адъютанты мои Перовский и Адлерберг. Адъютанта моего Кавелина послал я в Аничков перевезти детей в Зимний Дворец. Перовского послал в Конную Гвардию, с приказанием выезжать ко мне на площадь. В сие самое время услышали мы выстрелы и вслед затем прибежал ко мне флигель-адъютант кн. Андр. Бор. Голицын, генерального штаба, с известием, что гр. Милорадович смертельно ранен. Народ прибавлялся со всех сторон; я вызвал стрелков на фланге батальона и дошел таким образом до угла Вознесенской. Не видя еще Конной Гвардии, я остановился и послал за нею одного, бывшего при мне конным, старого рейдкнехта из Конной Гвардии, Лондырева, с тем, чтобы полк скорее шел; тогда же услышали мы: "Ура Константин"! на площади против Сената и видна была стрелковая цепь, которая никого не пропускала.
В сие время заметил я влево против себя офицера Нижегородского драгунского полка, у которого черным обвязана голова. Огромные черные глаза и усы, а вся наружность имела в себе что-то отвратительное. Подозвал его к себе и узнал, что он - Якубович, но не знал, с какой целью он был тут. Спросил его чего он желает. На сие он мне дерзко сказал: "Я был с ними, но, услышав, что они за Константина, бросил и явился к Вам". Я взял его за руку и сказал: "Спасибо, вы ваш долг знаете". От него мы узнали, что Московский полк почти весь участвует в бунте и что с ними он сле-довал по Гороховой, где от них отстал. Но после уже узнано было, что настоящее его намерение было, под сей личиной узнавать, что среди нас делалось и действовать по удобности. В это время ген.-адъютант Орлов привел всю Конную Гвардию, обогнув Исаакиевский Собор, и выехал на площадь между оным и зданием военного министерства; полк шел тогда в колонне и строился спиной всему дому. Сейчас же я поехал к нему и, поздоровавшись с людьми, сказал им: "Ежели искренне мне присягнули, то настало время доказать мне сие на деле. Ген. Орлову велел идти на Сенатскую площадь и выстроиться так, чтобы пресечь, ежели возможно, путь мятежникам с тех сторон, где окружить их было можно.

Площадь тогда была весьма стеснена заборами со стороны Собора простиравшимися до угла нынешнего синодского здания; угол образуемый бульваром и берегом Невы служил складом выгружаемых камней для Собора и оставалось между сими материалами и монументом Петра Великого не более, как шагов пятьдесят. На сем тесном пространстве, идя по шести, полк выстроился в две линии, правым флангом к монументу, левым, почти достигая забора. Мятежники были выстроены спиной к старому Сенату в густой неправильной колонне. Тогда был еще один Московский полк. В сие самое время раздалось несколько выстрелов; стреляли по генералу Воинову, но не успели ранить тогда, когда он подъехал и велел уговаривать людей. Флигель-адютант Бибиков, директор канцелярии Главного Штаба, был ими схвачен и, жестоко избитый, вырвался от них и пришел ко мне; от него узнали мы, что Оболенский предводительствует толпой. Тогда отрядил я роту Ее Величества Преображенского полка, с Исленевым и младшим полковником Титовым, под командою кап. Игнатьева, через бульвар занять Исаакиевский мост, дабы отрезать с той стороны связь с Васильевским островом и прикрыть фронт Конной Гвардией. Сам же, с прибывшим ко мне ген.-адъютантом Бенкендорфом, выехал на площадь, чтобы рассмотреть положение мятежников; меня встретили выстрелами. В то же время послал я приказание всем войскам сбираться ко мне на Адмиралтейскую площадь и, воротясь на оную, нашел уже остальную малую часть Московского полка, с большею частью офицеров, которых ко мне привел Михаил Павлович. Офицеры бросились целовать мне руки и ноги. В доказательство моей к ним доверенности, поставил я их на самом углу, у забора, против мятежников. Кавалергардский полк и второй батальон Преображенского полка стояли уже на площади; сей батальон послал я вместе с первым рядами направо примкнуть к Конной Гвардии. Кавалергарды были оставлены мною в резерве, у дома Лобанова. Семеновскому полку велено было идти прямо вокруг Исаакиевского Собора к манежу Конной Гвардии, занять мост. Команду сей стороны вручил я Михаилу Павловичу. Павловского полка выстроившиеся люди, воротившиеся люди из караула, составлявшие малый батальон, посланы были по Почтовой улице и мимо Конногвардейских казарм, на мост у Крюкова канала и в Галерную улицу. В сие время узнал я, что в Измайловском полку происходил беспорядок и нерешительность при присяге. Сколь мне сие ни больно было, но я решительно не полагал сего справедливым, и относил сие к тем же замыслам, а поэтому велел ген.-адъют. Левашеву, ко мне явившемуся, ехать в полк и, буди какая либо возможность, двинуть его, хотя бы против меня, но, непременно вывести его из казарм.

Между тем, видя, что дело становится весьма важным и, не предвидя еще, чем кончится, послал я Адлерберга с приказанием сталмейстеру кн. Долгорукому, приготовить загородные экипажи для матушки и жены, и намерен был в крайности выпроводить их с детьми, под прикрытием кавалергардов в Царское Село. Сам же, послав за артиллерией, поехал на Дворцовую площадь, дабы обеспечить дворец, куда велено было следовать прямо обоим саперным батальонам: гвардейскому и учебному. Не доехав еще до дома Главного Штаба, увидел я в совершенном беспорядке, со знаменами, без офицеров, Лейб-гренадерский полк, идущий толпою. Подъехав к ним, ничего не подозревая, я пошел восстановить людей и выстроить; на мое "стой", отвечали: "Мы за Константина". Я указал им на Сенатскую площадь и сказал: "Когда так, так вот вам дорога". И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствий к своим одинаково заблужденным товарищам. К счастью, что сие так было, ибо иначе началось бы кровопролитие под окнами дворца и участь наша была бы более, чем сомнительна, но подобные рассуждения делаются после; тогда же один Бог поставил меня на сию мысль.

Милосердие Божие сказалось еще разительнее при случае, когда толпа лейб-гренадеров, предводимая офицером Пановым шла с намерением овладеть дворцом и, в случае сопротивления, истребить все наше семейство. Она дошла до главных ворот дворца в некотором устройстве, так что комендант почел их за присланный мною отряд для занятия дворца. Но, вдруг Панов, шедший во главе, заметил лейб-гвардии Саперный батальон, только что успевший прибежать и выстроиться колонной во дворе, и закричав: "Да это не наши!" начал ворочать входящих отделениями, кругом и бросился бежать с ними обратно на площадь. Ежели бы саперный батальон опоздал несколькими минутами, дворец и все наше семейство были бы в руках мятежников, так как, занятый происходившим на Сенатской площади и вовсе без сведений от угрожавшей с тылу иной важнейшей опасности, я был бы лишен всякой возможности сему воспрепятствовать. Из сего видно самым разительнейшим образом, что ни я, и никто не могли бы сего дела благополучно кончить, ежели бы Самому Милосердию Божиему не угодно было всем править к лучшему...

Воротившись к войскам, я поехал к прибывшей артиллерии, но к несчастью - без зарядов, хранившихся в лаборатории; доколе послано было за ними, мятеж усиливался: к печальной массе Московского полка прибыл Гвардейский Экипаж и примкнул со стороны Галерной, а толпа гренадер стала с другой стороны; шум и крики, и их выстрелы через голову делались беспрерывными. Наконец, народ начал также колебаться и многие перебегали к мятежникам, перед которыми видны были люди невоенные. Одним словом, ясно становилось, что не сомнение в присяге было истинной причиной бунта; существование другого важнейшего заговора делалось очевидным. "Ура! Конституция!", раздавалось и принималось чернью за "Ура" в честь супруги Константина Павловича. Возвратился ген.-адъют. Левашев с известием, что Измайловский полк в порядке и ждет меня у Синего моста. Я поспешил к нему, полк отдал мне честь и встретил меня с радостными лицами, которые рассеяли во мне всякое подозрение. Я сказал людям, что хотели их обмануть, что я сему не верю, что, впрочем, ежели среди них есть такие, которые хотят идти против меня, то я им не препятствую присоединиться к мятежникам. Громкое "Ура"! было мне ответом. Я при себе приказал зарядить всем ружья и послал их на площадь, велев их поставить в резерве, спиной к дому Лобанова. Сам же поехал к Семеновскому полку, стоявшему уже на своем месте. Полк, под начальством полковника Шилова, прибыл в величайшей исправности и стоял у самого моста на канале, батальон за батальоном, Михаил Павлович был уже тут. С этого места было еще ближе видно, что с Гвардейским Экипажем, стоявшим на правом фланге мятежников, было много офицеров Экипажа сего и других; видны были и другие во фронте, расхаживающие среди солдат и уговаривающие их стоять в порядке.
С того времени, когда я ездил к Измайловскому полку, прибыл требованный мною Митрополит Серафим из Зимнего Дворца, в полном облачении, с крестом. Почтенный пастырь с одним иподиаконом вышел из церкви и положа крест на голову пошел прямо к толпе, сопутствуемый Киевским Митрополитом Евгением, находившимся во дворце в ожидании молебствия. Митрополит Серафим хотел говорить, но Оболенский и другие из сей шайки ему воспрепятствовали, угрожая стрелять, если он не удалится. Михаил Павлович предложил подъехать к толпе, в надежде присутствием своим разуверить заблужденных и полагавших быть верными Константину Павловичу, ибо привязанность его, Михаила Павловича, к брату была всем известна. Хотя и боялся я для брата изменнической руки, ибо видно было, что бунт все более и более усиливался, но желая испытать все способы, я согласился на сию меру и отпустил брата, придав ему ген.-адъют. Левашева, но и его увещания не помогли, хотя матросы начали было слушать, мятежники им мешали. Кюхельбекер взвел курок пистолета и начал целиться в брата, но три матроса не дали ему совершить убийства. Колежский асессор Вильгельм Карлович Кюхельбекер, бывший воспитанник лицея и товарищ Пушкина. Греч называет его комическим лицом мелодрамы, справедливо заметив, что сметливые и проворные не успели бежать, а взбалмошный и бестолковый хлебопекарь, как называл его Ермолов, бежал из Петербурга в Варшаву. Он был арестован в Праге унтер-офицером Волынского полка Григорьевым. Так как он метил в Вел. Кн. Михаила Павловича, то последний вымолил ему пощаду. (Он скончался в Сибири на поселении в 1846 г.). Брат воротился к своему месту, а я, объехав вокруг собора прибыл снова к войскам, с той стороны бывшим и нашел прибывшим лейб-гвардии Егерский полк, который оставался на площади против Гороховой за пешей артиллерийской бригадой. Погода из довольно свежей становилась холодней; снегу было весьма мало и оттого было весьма скользко; начинало смеркаться, ибо было уже 3 часа пополудни. Шум и крик делались настойчивее и частые ружейные выстрелы ранили многих в Конной Гвардии и перелетали через войска. Выехав на площадь, желал я осмотреть, не будет ли возможности окружить толпу и принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по мне залп; пули просвистели мне через голову, но, к счастью, никого из нас не ранило; рабочие Исаакиевского Собора из-за забора начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни и тогда, окруженные ею войска стали бы в самое трудное положение. Я согласился испробовать атаковать каваллерией. Конная Гвардия первая атаковала поэскадронно, но ничего не могла произвести и по темноте и из-за гололедицы; в особенности не имея отпущенных палашей; противники в замену той колонне имели всю выгоду на своей стороне и многих тяжело ранили; в том числе ротмистр Велио лишился руки. Кавалергардский полк равномерно ходил в атаку, но без большого успеха. Тогда ген.-адъютант Васильчиков, обратившись ко мне, сказал: "Ваше Величество! Нельзя терять момента; ничего нельзя теперь поделать, надо прибегнуть к картечи". Я предчувствовал сию необходимость, но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру и меня ужас объял. "Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?" - отвечал я Васильчикову. "Чтобы спасти Вашу Империю", - отвечал он мне. Опомнившись я видел, что или должно мне взять на себя и пролить кровь некоторых и спасти наверное все, или, пощадив себя, жертвовать решительно государством. Послав одно орудие первой легкой батареи к Михаилу Павловичу с тем, чтобы усилить сию сторону, как единственное отступление мятежникам; взял другие три орудия и, поставив их перед Преображенским полком, велел зарядить картечью. Орудиями командовал Штабс-капитан Бакунин. Все-таки во мне надежда была, что мятежники устрашатся таких приготовлений и сдадутся, не видя себе иного спасения. Но они оставались тверды; крик продолжался еще упорнее. Наконец, я послал ген. Сухозанета объявить им, что сейчас, ежели не положат оружие, велю стрелять. "Ура"! и прежние восклицания были ответом и вслед за этим залп. Тогда не видя иного способа, я скомандовал "Пли!". Первый выстрел ударил высоко в Сенатское здание и мятежники ответили неистовым криком и беглым огнем; второй и третий выстрелы от нас и с другой стороны, из орудий у Семеновского полка ударили в самую середину толпы и мгновенно все рассыпалось, спасаясь Английской набережной на Неву, по Галерной и даже навстречу выстрелов из орудий при Семеновском полку, дабы достичь берега Крюкова канала. Велев артиллерии взять на передки, мы двинули Преображенский и Измайловский полки через площадь, тогда как гвардейский конно-пионерный эскадрон и часть Конной Гвардии преследовали бегущих по Английской набережной".

На этом кончается запись Императора Николая Павловича. В полной истине ее невозможны никакие сомнения. Его самоотверженность и желание избежать кровопролития засвидетельствованы всеми историками. А то, что он несколько часов находился в опасности, удостоверяется даже всеми левыми публицистами, вроде П. Н. Милюкова, в его статье "Роль декабристов в связи поколений".

Участь дня была решена. Мих. Бестужев с московцами спустился на Неву и начал строить колонну, намереваясь идти по льду к Петропавловской крепости и занять ее. Но орудия, поставленные на Исаакиевском мосту, стали поражать ядрами этих людей; вдруг среди них раздался крик: "Тонем"! Лед не выдержал и внезапно образовалась полынья. Уцелевшие солдаты бросились к берегу на Васильевский остров; всякая возможность дальнейшего сопротивления исчезла. Мятеж был прекращен; оставалось только преследовать бегущих и принять меры предосторожности для обеспечения Зимнего Дворца. Имп. Николай всем этим распорядился и отдал все нужные приказания. Государь поручил Васильевский остров в команду ген.-адъютанту Бенкендорфу, а начальство по эту сторону Невы вверил ген.-адъют. Васильчикову, повелев ему оставаться у Сената. В распоряжение каждого из них назначены были известные части войск. Остальные войска Гвардейского Корпуса расположились на всю ночь бивуаком вокруг Зимнего Дворца, заняв все проезды и мосты, ведущие на Дворцовую площадь. Полнейшее спокойствие разом водворилось в столице.

Весьма трудно установить, сколько жертв пало во время возмущения 14 декабря. В бумагах Тайного Советника М. М. Попова, найдены по этому поводу некоторые указания. Когда открыли огонь по мятежным войскам, выстрелы попадали и в скопившуюся около них толпу. Началась паника и началась неизбежная давка. Во всех домах ворота и двери были заперты и не отпирались на вопль беглецов. Рассказывали, что Нева, набережная и прилегающие к ней улицы были покрыты трупами. По прекращении артиллерийского огня, Имп. Николай повелел обер-полицмейстеру ген. Шульгину, чтобы трупы были убраны к утру.

Остается сказать несколько слов о том, что происходило в Зимнем Дворце в то время, когда Государь на площади в борьбе с мятежниками подвергал свою жизнь опасности. Собравшееся во дворце общество проводило время в томительном ожидании предстоявшего молебна. Большинство съехавшихся лиц не знало толком в чем дело. "Меня поразило то обстоятельство - пишет Дивов, - что более 60-ти дам сохраняли полное спокойствие; им ничего не было известно о существовании опасности. Военные все уходили на площадь. Карамзин последовал их примеру, желая удостовериться где Государь, чтобы потом успокоить Императрицу Марию Федоровну. Будучи по обычаю в чулках и башмаках, он простудился и окончательно расстроил свое здоровье. Оставшиеся во дворце несколько сановников, конечно, отдавали себе отчет в опасности, угрожавшей существующему порядку, среди них был и гр. Аракчеев. Мин. юст. кн. Лобанов-Ростовский по старости и гр. Аракчеев по трусости, как говорили тогда, и кн. Лопухин, председатель Государственного Совета "сидели в стороне, - как пишет Карамзин, - как три магната, как три монумента". Государыня Александра Федоровна на коленях молилась Богу и, когда грянула пушка у нее получилось сотрясение головы, которое осталось у нее на всю жизнь.

Находившийся у окна 6-ти летний Наследник Александр, увидев Государя закричал: "Папенька, папенька"! Этот крик решил все настроение. Имп. Николай по рассеянии мятежников сошел с коня у главных ворот Зимнего Дворца и приветствовал, войдя во двор, лейб-гвардии Саперный батальон словами: "Если я видел сегодня изменников, то, с другой стороны, видел много преданности и самоотвержения, которые останутся для меня всегда памятными". После этих слов Имп. Николай поспешил во дворец, по деревянной лестнице, которая до пожара 1837 г. вела из под главных ворот к покоям Имп. Марии Федоровны. Здесь Государя поджидала вся царская семья. Вместе с Императрицами находился и Наследник. Воцарившийся Император, намереваясь изъявить саперам новое доказательство своего к ним внимания и расположения, пожелал показать Саперному батальону своего сына, одетого в парадную форму лейб-гвардии Гусарского полка, которого вынес камердинер Гримм, следуя за Государем. Государь сказал саперам: "Я хочу, чтобы вы любили Моего Сына так же, как я люблю вас". Теперь только могли приступить к молебствию, которое первоначально назначенное на 11 час. утра, потом отложенное до 2-х часов пополудни, состоялось лишь в половине 7-го вечера. Молебствие было сокращено и продолжалось не более 10 минут.

Итак, в смутах 14 декабря грозно отозвалось 19 ноября 1825 г. "Сей день бедственный для России, - пишет кн. Вяземский, - и эпоха кровавая им ознаменованная, были страшным судом для дел, мнений и помышлений для настоящих и давно прошедших". Карамзин пишет: "Вот нелепая трагедия наших безумных либералистов. Дай Бог, чтобы истинных злодеев наш лось между ними не так много. Солдаты были только жертвою обмана. Иногда прекрасный день начинается бурею. Да будет так и в новом царствовании. Бог спас нас 14 декабря от великой беды; это стоило нашествия французов: в обоих случаях вижу блеск луча, как бы неземного. Провидение омрачило умы людей буйных и они решились в порыве своего безумия на предприятие столь же пагубное, как и несбыточное. Отдать государство власти неизвестной, свергнув законную. Обманутые солдаты и чернь покорились мятежникам, предполагая, что они вооружаются против государя незаконного и, что новый Император есть похититель престола старшего своего брата Константина. В сие ужасное время всеобщего смятения, когда решительные действия могли бы иметь успех самый верный, Бог Милосердный погрузил действовавших в какое-то странное недоумение и неизъяснимую нерешительность: они, сделав каре у Сената, несколько часов находились в совершенном бездействии, а правительство успело между тем принять против них меры. Ужасно вообразить, что бы они могли сделать в сии часы роковые! Но Бог заметил нас, и Россия в сей день спасена от такого действия, которое, если не разрушило бы, то конечно, истерзало бы ее".
По мнению принца Евгения Вюртенбергского заговор не имел успеха по причинам, которых он насчитывает пять: 1) хотя существовали поводы к неудовольствию Имп. Александром, но тем не менее он все-таки пользовался любовью; 2) нельзя отрицать, что многое в русском государственном устройстве и во внутреннем управлении страною оставляло желать лучшего. Но это обстоятельство не влияло на привязанность к Императорскому Дому; 3) направление всего предприятия было настолько позорно, бестолково и бессодержательно, что каждый осторожный рассудительный человек должен был отклонить от себя участие в подобном деле; 4) заговорщики не имели в своем распоряжении человека, который пользовался бы решительным влиянием на войска; и 5) во главе заговорщиков не находилось лица, которое, занимая влиятельное и высокое положение в государстве, подобно гр. Палену в 1801 г., могло бы руководить предприятием, содействовать успеху дела, выбором соответствующих мер и охранять безопасность участников заговора. Добавим к этому 6-ое основание: импровизированность заговора, вследствие которой состав участников его был случаен: Пестель оказался на юге и руководство военным заговором перешло в руки Рылеева, вдохновенного поэта и штатского лица, ничего не понимающего в организации такого дела. "Тем не менее, - прибавляет принц, и нельзя с ним не согласиться, - нельзя не признать, что осуществление военного переворота в России, благодаря совершенно исключительным обстоятельствам, зависело от одной счастливой случайности. Действительно, как легко пистолет Кюхельбекера мог исполнить свое назначение, а Булатов оказаться менее чувствительным и, добавим, Якубович более решительным; и кто же из нас разобрался бы в хаосе непонятной, совершенно туманной обстановки, кто принял бы тотчас необходимые меры для обеспечения членов уцелевшей Императорской семьи от неизвестных убийц и засадочной вражьей силы? Мне самому казалось в начале, что ко мне доносятся крики о спасении против огня при одновременном напоре бунтующих волн; таким образом, я сам недоумевал, нужно ли тушить, или воздвигать плотину, склоняясь почти к убеждению, что в данном случае мы имеем дело с одними ослепленными людьми". По мнению одного из декабристов, Завалишина, беспристрастие и историческая правда обязывают сказать, что 14 декабря были громадные элементы успеха на стороне мятежников. "Я не берусь, конечно, гадать, что было бы дальше, так как мы не хотели подобно Пестелю присваивать себе диктаторскую власть, а предоставляли будущее устройство на решение представителей России. Что, может быть, они захотели бы восстановить самодержавную власть". В это время, когда Завалишин писал приведенные строки (это было в 1878 г.), он пришел к убеждению, что ни в произволе правительственном, ни в произволе революционном, нельзя отыскать средства для достижения благосостояния народа. Другой очевидец событий этого памятного дня, Г. П. Дивов, записал следующие мысли: "Я горюю об Императоре; Он не заслужил несчастия в день своего восшествия на престол, которое совершилось вполне законным образом, должно было соответствовать желаниям народа и представляло в летописях истории изумительный и единственный доблестный пример величайшей добродетели. Дай Бог, чтобы Он не возненавидел людей и отдал бы справедливость преданности истинно добрых русских".

По мнению того же очевидца, Цесаревич Константин Павлович со временем не раз возрадуется, что отказался от престола, ввиду расстройства, в котором находились дела внутреннего и внешнего управления после кончины Александра I.

Часть II

Личность Имп. Николая I. Его воспитание

День 14 декабря закалил Николая I и определил его роль укротителя революции. Если бы не было 14 декабря его царствование приняло бы совершенно иное направление. Вспомним воспитание Николая I, отданное Александром I в руки его матери. Он не был принужден делить себя подобно Александру I, между Гатчиной и Петербургом, между бабушкой и отцом, и изощряться в лицемерии. Он не знал раздвоения личности; он не имел друзей в виде республиканца флорентийца Пиаттоли, просидевшего 8 лет в тюрьме у Габсбургов; ни польского масона Чарторыйского.

Детский период жизни Николая Павловича (1802-1809 гг.) любопытен в том отношении, что в течение этого времени проявились задатки черт характера и наклонностей, составлявших впоследствии отличительные черты Имп. Николая. Настойчивость, стремление повелевать, сердечная доброта, страсть ко всему военному, особенная любовь к строительному инженерному искусству, дух товарищества, выразившийся в позднейшее время, уже по воцарении, в непоколебимой верности союзам, несмотря на вероломство союзников - все это сказывалось уже в раннем детстве и, конечно, подчас в самых ничтожных мелочах. Дух товарищества развивался в Николае Павловиче под влиянием совместного воспитания с его младшим братом Михаилом Павловичем. Оба брата нежно любили друг друга. Если находившиеся при них воспитатели выказывали свое недовольство одним из них, то другой сожалел того и играл без всякого удовольствия. Если один был болен, то другой никуда не хотел идти, хотя бы даже и к Императрице Марии Федоровне, где им всегда бывало очень весело. Однажды, во время своего пребывания у Императрицы, младший провинился в чем-то перед матерью и когда они вернулись на свою половину, Вел. Кн. Николай рассказывал дежурному воспитателю, что у него все время были слезы на глазах от страха за брата, который мог рассердить Императрицу своим упрямством, но что, слава Богу, она ему простила. Удивительно, что вопреки стараниям, которые прилагались по воле Императрицы, чтобы предохранить Великого Князя от увлечений военной службой, - страсть ко всему военному проявлялась и развивалась в нем тем не менее с неодолимой силой; она особенно сказывалась в характере его игр. Явилось еще другое зло: великие князья вообразили, что грубость обращения неразлучны с военным званием и потому, по отзывам воспитателей, часто забываются и думают, что нужно быть грубым, когда они представляют военных.

Последствием такого заблуждения было то, что и вне военных игр манеры и обращение Николая Павловича сделались вообще грубыми, заносчивыми, самонадеянными. Обыкновенно весьма серьезный, необщительный и задумчивый и очень застенчивый мальчик Николай Павлович точно перерождался во время игр. Дремавшие в нем дурные задатки проявлялись тогда в нем с неудержимой силой. Игры Великих Князей редко бывали миролюбивы, почти каждый день они оканчивались ссорой или дракой, несмотря на то, что он очень любил своих товарищей по играм, а младшего брата любил страстно. Характерной чертою его детства является постоянное стремление принимать на себя первую роль, представлять Императора, начальствовать и командовать. В рапортах воспитателей указывается на трудность для Великого Князя сосредоточиваться на одном предмете. Прилежание его крайне непродолжительно. С шестилетнего возраста начались занятия танцами, причем оба Великих Князя чувствовали необычайное отвращение к ним; но потом сильно пристрастились к ним, так что через год танцевали балет, сочиненный Вел. Княжной Анной Павловной. К музыке они чувствовали меньше склонности и предпочитали ей барабаны. В то же время, Николай Павлович обнаружил особенную любовь к пению церковных певчих, трогавшему его до слез; эта любовь сохранялась всю его жизнь. Впоследствии, будучи уже Императором, он часто пел с певчими; знал наизусть все церковные службы, Сам показывал певчим условными знаками какой номер Херувимской Бортнянского петь. Вообще, он был глубоко религиозен и называл свое религиозное образование очень скудным, выражавшимся в изучении молитвы "Отче наш" и употреблении крестного знамения во время службы.

В 1801 г., когда ему исполнилось 6 лет, его стали учить русской азбуке и французскому языку, а с 8-ми летнего возраста и немецкому. Его обучали разным наукам, но наибольший вкус он имел к рисованию и к наукам математическим. Впоследствии он говорил: "На лекциях наших преподавателей мы или дремали, или рисовали их же карикатуры, а потом к экзаменам выучивали кое-что, в долбежку, без плода и пользы для будущего". За недостаток внимания Вел. Князю приходилось получать от гр. Ламздорфа, который был приставлен к нему воспитателем еще от Павла Петровича, постоянные палочные удары, чем можно объяснить позднейшие строгости Имп. Николая для всех школ. С течением времени, по мере того, как выяснялась будущность которая могла ожидать Николая Павловича, ввиду бездетности Имп. Александра, Императрице Марии Федоровне приходилось убеждаться в невозможности отстранять Вел. Князя от занятий военными науками. Этому способствовали обстоятельства того времени, а именно, непрерывные войны Наполеона в Европе. Словом признано было необходимым пригласить специальных профессоров для преподавания военных наук в возможно большей полноте; с 1809 г. Вел. Князь вступил в отроческий возраст, прежние игры были прекращены, прежний курс, названный бар. Корфом гимназическим, был заменен чем-то вроде университетского. По первоначальному плану Императрицы, занятия Великого Князя должны были продолжаться до 17-летнего возраста, т. е. до 1813 г., ибо Мария Федоровна желала продержать Великого Князя за книгами возможно дольше, чтобы заглушить в нем задатки, которые не могли ей нравиться в нем.
Беспрерывные войны, завершившиеся, наконец, 1812 годом, были сильнее всяких рассуждений и умозрительных заключений и способствовали развитию страсти Николая Павловича ко всему военному; ему исполнилось 16 лет - он рвался на войну и встретил отказ со стороны Императрицы Матери. Когда он пожаловался Императрице Марии Федоровне на свое бездействие, в то время, когда отечество в опасности, он получил ответ: "Вас берегут для других случайностей". Тогда он обратился с письмом к Имп. Александру, умоляя его о разрешении отправиться в армию. Имп. Александр призвал его к себе и старался утешить его, сказав ему с грустным и серьезным видом, что время, когда ему придется стать на первую ступень, быть может наступит раньше, чем можно предвидеть его. "Пока же, Вам предстоит выполнять другие обязанности; довершите Ваше воспитание; сделайтесь насколько возможно достойным того положения, которое займете со временем. Это будет такою службою нашему дорогому отечеству, какую должен нести наследник престола". Эти загадочные слова Государя, по-видимому, произвели сильное впечатление на юного Великого Князя, так как с этого времени в его характере начал подготовляться какой-то перелом; на него стали находить моменты задумчивости, сосредоточенности, он становился более серьезным в своих речах и поступках. Существуют другие, более положительные данные, по которым видно, что мысль о назначении Николая Павловича Наследником Престола существовала и у Императрицы Марии Федоровны, существовала значительно раньше 1812 г. Именно доверенный секретарь Императрицы Матери, Григ. Ив. Виллямов записал в своем дневнике следующие слова Марии Федоровны, сказанные ему 16 марта 1807 г.: "Она видит, что престол все-таки со временем перейдет к Вел. Кн. Николаю и поэтому его воспитание особенно близко ее сердцу". Она видела, что семейная жизнь Александра разрушена вследствие внебрачных связей Имп. Елизаветы Алексеевны, (См. "Тайны Имп. Александра I", стр. 124), и удаления за границу супруги Цесаревича Константина Павловича в 1801 г. Все это не позволяло надеяться на появление мужского потомства ни у Александра, ни у Константина Павловича. Поэтому многие из современников уже тогда предвидели возможность вступления на престол Николая Павловича. Поэтому не удивительно, что Шторх, преподаватель Вел. Князя, в записке, поданной в 1810 г. Имп. Марии Федоровне о необходимости начать Николаю Павловичу курс, обнимающий собою все политические науки, в их общей связи и взаимном действии, говорит о Великом Князе, как о лице, которое когда-то будет нами управлять. Наконец, в 1814 г. Имп. Александр разрешил Великому Князю отправиться на фронт. Имп. Мария Федоровна напутствовала обоих князей, прекрасно написанным письмом с высоконравственными тенденциями. Она советовала сыновьям продолжать быть строго религиозными, не быть легкомысленными, непоследовательными и самодовольными; полагаться в своих сомнениях и искать одобрения своего "второго отца" уважаемого и достойного ген. Ламздорфа, избегать возможности оскорбить кого-нибудь недостатком внимания, быть разборчивым в выборе себе приближенных; не поддаваться своей наклонности вышучивать других; быть осторожным в своих суждениях о людях, т. к. из всех знаний - знание людей самое трудное, и требует наибольшего изучения. Настойчиво предостерегая их от увлечения мелочами военной службы, она советует запасаться познаниями, создающими великих полководцев. "Следует, - пишет она, - изучить все, что касается сбережения солдата, которым так часто пренебрегают; жертвуя им ради красоты формы, ради бесполезных упражнений, личного честолюбия и невежества начальника". По прибытии в Париж, Великие Князья обозревали различные учреждения столицы и здесь сказалась наклонность Вел. Кн. Николая Павловича ко всему военному: он предпочитал осматривать учреждения военные, политехнические, дом инвалидов, казармы, госпитали. Императрица же Мария Федоровна была обеспокоена, с другой стороны, его увлечениями легкомысленными женщинами. Она писала ген.-адъютанту Коновницыну, что она доверяет его отеческим попечениям столь нужным в сей столице роскоши и разврата. "Я, конечно, ни мало не сомневаюсь, - продолжала встревоженная Императрица, - что внушенные им правила нравственности, благочестия и добродетели предохранят их от действительных погрешений, но пылкое воображение юноши в таком месте, где почти на каждом шагу представляются картины порока и легкомыслия, легко принимают впечатления, помрачающие природную чистоту мысли и непорочность понятий, тщательно поныне сохраненную; разврат является в столь приятном или забавном виде, что молодые люди, увлекаемые наружностью, привыкают смотреть на него с меньшим отвращением и находят его менее гнусным. Сего пагубного действия опасаюсь я наиболее, по причине невинного удовольствия, с каковым Великие Князья по неопытности своей вспоминали о первом своем пребывании в Париже, не ведая скрытого зла. Но теперь, когда они стали старше, нужно показать им в настоящем виде впечатления, от которых прошу я Вас убедительно предохранить их Вашим отеческим попечением. Обращая также внимание на выбор спектаклей, которые они посещать будут, и которые нередко вливают неприметным и, тем более опасным, образом, яд в юные сердца". Но Мария Федоровна забыла, что Великий Князь Николай на обратном пути в Россию из Франции, в Берлине познакомился со своей будущей женой, очаровавшей его, Принцессой Шарлоттой, и это охранило его от соблазна. Ген.-адъют. Коновницын успокаивал Императрицу следующими строками: "Их Императорские Высочества Великие Князья, благодаря Бога, находятся в вожделенном здравии: образ их поведения весьма согласуется со волею Вашей; господа кавалеры со свойственным им усердием бывают при Их Высочествах неотлучны; о чем считаю долгом моим пред Вашим Величеством засвидетельствовать, о неусыпности и попечении их. Их Высочества каждый день изволят кушать у Государя; один раз были с ним в театре и во всех церемониальных выходах бывают при нем; в свободное время их Высочеств обозревают здесь все заведения, достойные примечания. Третьего дня изволили осматривать укрепленные здесь окрестности с военными замечаниями".

И все-таки опасения Императрицы нисколько не уменьшались. Она признавалась в письме к Коновницыну, что сколь ни благоприятны все его виды пребывания Великих Князей в Париже, она все-таки весьма обрадуется выезду Их Высочеств из этого города, как по естественному желанию с ними видеться, так и по нравственному побуждению. Летом 1816 г. Николай Павлович должен был в довершение своего образования предпринять путешествие по России, для ознакомления со своим отечеством в административном, коммерческом и промышленном отношении, а затем, по возвращении из этой поездки, предполагалось еще заграничное путешествие, чтобы ознакомиться с Англией. Во время своего путешествия, по желанию Императрицы, он должен был вести особый журнал, который состоял из двух частей: общий журнал по гражданской части и общий журнал по военной части. Николай Павлович исполнил желание Императрицы и заносил свои впечатления. Особенно характерны его отзывы о поляках и евреях, которым он оставался верен всю свою жизнь. Он пишет: "В Белоруссии дворянство, состоящее почти все из богатых поляков, отнюдь не показало преданности России и, кроме некоторых Витебских и Могилевских дворян, все прочие присягнули Наполеону. Также не совсем бесполезно будет упомянуть, что здесь в губернии 37 католических монастырей, из коих половина почти иезуитских, воспитывающих юношей всех исповеданий; главнейшие - в Орше и Могилеве; каждый день они обращают в свою веру молодых людей и, так как они совершенно отделены от гражданского ведомства, даже их имения, то постоянно происходят беспорядки и замешательства".

А в записи по военной части есть описание поселений Елецкого полка. Благодетельное намерение Государя начинает выполняться, но, как всякое начало, терпит великие затруднения. "Батальон расположен в старых, весьма худых белорусских хатах, весьма тесно, особливо оттого, что кроме по положению живущих в них 2 семейств, на постое у них еще двое холостых. Хотя они помогают хозяевам в работе, но, не менее, оттого им даже весьма тесно. А сю пору скота мало; по положению хозяин имеет 2-х лошадей и корову: лошадей у малых по две, и то самые худые, забракованные артиллерийские и оттого поля, коих почва песчаная, не быв удабриваемая довольным количеством навоза, худо производит, и все полосами, судя по богатству хозяина".

После этой поездки Вел. Кн. Николай Павлович выехал в Англию, эту достойнейшую внимания страну, путешествие по которой должно было обогатить его не только полезными познаниями, но и опытом, изощряя при этом его суждения. Хотя Имп. Мария Федоровна считала полезным ознакомление с Англией в образовательном отношении, однако, существовало опасение, чтобы Bел. Князь не слишком увлекся свободными учреждениями Англии и не поставил их в прямую связь с видом несомненного ее благосостояния, т. к. главное, что должно поражать путешественника в Англии, это конституционные учреждения и автор записки по этому поводу, гр. Нессельроде, переходит к рассмотрению их происхождения и развития. Признавая, что нельзя не отдать должной дани восторга, он предостерегает от опасности впасть в столь распространенное заблуждение, что будто бы этот строй можно привить другим государствам. Хотя эта записка была составлена, по-видимому, по желанию Императрицы. но опасения были совершенно напрасны. Николай был не ученик Лагарпа, не восторженный слушатель Паррота, а воспитанник Ламздорфа. Прошедший суровую школу воспитания, совсем не такую, как та, в которой вырос Александр. поэтому совершенно для него немыслим разговор, который вел Имп. Александр в беседе с вигами о том, что он позаботится вызвать к жизни очаг оппозиции. Ему, напротив, очень не понравилась парламентская болтовня, и он желал бы повторить здесь чудо смешения языков, или еще лучше лишить дара слова всех тех, которые делают из него такое употребление.

Лейб-медик Штокмар описал наружность Николая Павловича в то время. По его словам, это был необыкновенно красивый, пленительный молодой человек, прямой, как сосна, с правильными чертами лица, открытым лбом, красивыми бровями, необыкновенно красивым носом, красивым маленьким ртом, тонко очерченным подбородком; военный костюм его отличался простотой, его манера держать себя полна оживления, без натянутости, без смущения и тем не менее очень прилична. Он много и прекрасно говорит по-французски, сопровождая слова недурными жестами. Вообще он проявляет большую уверенность в самом себе, по-видимому, однако, без всякой претензии. Г-жа Кэмбель, статс-дама, отличавшаяся строгостью в своих суждениях о мужчинах, была неиссякаема в своих похвалах относительно Вел. Князя: "О какое очаровательное создание, он дьявольски красив; это будет самый красивый мужчина в Европе". Когда вечером расходились все по своим комнатам, для Великого Князя приносили кожаный мешок, набитый сеном его людьми на конюшне, на котором он всегда спал.

Из Англии он отправился в Мобеж, Брюссель, для свидания с Вел. Кн. Анной Павловной, затем в Штутгарт к Вел. Кн. Екатерине Павловне, где говел и приобщился Св. Тайн. Затем он был в Берлине на свидании со своей невестой Принцессой Шарлоттой.
Потом он поспешил в Петербург, чтобы встретить свою невесту. 26 июня 1817 г. последовал торжественный въезд Принцессы Шарлотты в Петербург. Все смотрели на нее с нежнейшим участием, вспоминая добродушие, красоту и несчастие ее матери, королевы Луизы. Что касается Вел. Кн. Николая Павловича, то, как замечает современный историк Вигель: "Русские люди еще мало знали его; едва вышед из отрочества, два года провел он в походах заграницей, в третьем - проскакал он всю Европу и Россию, и воротясь, начал командовать Измайловским полком. Он был несообщителен и холоден, весь преданный чувству долга своего; в правильных чертах его бледного белого лица была видна какая-то неподвижность, какая-то безотчетная суровость. Тучи, которые в первой молодости облекли чело его, были, как будто преддверием всех напастей, которые посетят Россию во дни его правления. Не при нем они накопились, не он навлек их на Россию, но природа и люди при нем ополчились. Ужасные преступные страсти должны потрясти мир и гнев Божий справедливо карать их. Увы! Буря зашумела в то самое мгновение и борьбою с нею он должен был начать свое царственное плавание. Никто не знал, никто не думал о его предназначении, но многие в неблагосклонных взорах его, как неясно написанных страницах, как будто уже читали историю будущих зол. Сие чувство не могло привлекать к нему сердец. Скажем всю правду - он совсем не был любим и даже в этот день ликования Царской Семьи я почувствовал в себе непонятное мне самому уныние".

11 августа 1817 г. Вел. Кн. Михаил Павлович отправился в путь по России в сопровождении ген. Паскевича. Поручая ему юного Вел. Князя Императрица говорила: "Я знаю, что у него есть особое расположение к "фронту", но ты старайся внушать ему, что это хорошо, но гораздо существенней узнать быт государства". Так Государыня не переставала бороться с врожденными наклонностями своих сыновей. Но ей так и не удалось искоренить особое расположение к "фронтовым" занятиям ни у Николая Павловича, ни у Михаила Павловича.

Для характеристики господствовавшего направления в военных сферах, лучше всего привести заметку самого ген. Паскевича: "Я требовал строгую дисциплину и службу; я не потакал беспорядкам, распутству, но я не дозволял акробатства носками и коленками солдат; я сильно преследовал жестокость и самоуправство, и хороших храбрых офицеров я оберегал. Но к горю моему фельдмаршал Барклай де Толли им заразился. Это экзерсирмейстерство мы переняли у Фридриха II, который от отца своего унаследовал эту выучку. Хотели видеть в том секрет его побед; не понимая его гения, принимали наружное за существенное. Фридрих был рад, что принимают то, что лишне и, как всегда случается, перенимая, еще более портят. У нас экзерсирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а так как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве и после того никакая война не в состоянии придать ума в обучении войскам. В год времени войну забыли и военные качества заменились экзерсирмейстерской ловкостью".

Трудно представить себе более грозную и правдивую критику порядков, установившихся у нас после Наполеоновских войн; к этому надо присоединить то, что пишет по этому поводу Д. В. Давыдов: "Глубокое изучение ремешков, правил вытягивания носков, равнения шеренг и выделывание ружейных приемов, коими щеголяют все наши "фронтовые" генералы и офицеры, признающие устав верхом непогрешимости, служит для них источником самых высоких поэтических наслаждений, поэтому ряды армии постепенно наполняются лишь грубыми невеждами, с радостью посвящающими свою жизнь на изучение мелочей военного устава. Лишь это знание может дать право на командование различными частями войск, что приносит этим личностям беззаконные значительные материальные выгоды, которые правительство, по-видимому, поощряет. Этот порядок вещей получил, к сожалению, полное развитие и силу со времени вступления на престол Имп. Николая. Он и его брат не щадят ни усилий, ни средств для доведения этой отрасли военного искусства до высшей степени совершенства... Но, Боже мой, каково большинство генералов и офицеров, в которых убито стремление к образованию, вследствие чего они ненавидят всякую науку. Эти бездарные невежды полагают в премудрости своей, что война, ослабляя приобретенные фронтовые сведения, вредна лишь для него; как будто война обучается не для войны, а для мирных экзерсиций на Марсовом поле... Я полагаю, что надлежит весьма остерегаться того, чтобы начертанием общих правил стеснять частных начальников, от большего или меньшего умственного развития коих, зависит приложение к делу, изложенных в Уставе правил. Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественности - это верх бессмыслия; таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят способных людей, которые, убитые бессмысленными требованиями, не будут иметь возможность развиться для самостоятельного действия и безусловно подчинятся большинству. Какие заботы и материальные средства посвящены правительством на гибельное развитие системы, которая может лишить Россию способных и полезных слуг. Не дай Боже убедиться нам на опыте, что не в одной механической формалистике заключается залог всякого успеха. Это страшное зло не уступает по своим последствиям татарскому игу. Горе России, если к тому времени, когда деятельность умных сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено толпой неспособных и упорных в своем невежестве людей. Усилия этих лиц не допускать до него справедливых требований века могут ввергнуть государство в ряд страшных зол!". К несчастью опасения знаменитого партизана оправдались в 1853 г. Таким образом, экзерсирмейстерство, созданное не Николаем I, при нем продолжало лишь развиваться.

Вопрос о престолонаследии

С оставлением престола Александром I, Николай I со своей военной подготовкой стал неожиданно перед разрешением вопроса о престолонаследии, окончательно запутанного тайною актов Александра I, а, с другой стороны, оказался в состоянии борьбы с революционной гидрой, объединенной масонством. Вопрос о престолонаследии был разрешен Александром I манифестом от 16 августа 1823 г., назначением наследником Вел. Кн. Николая. Причем Имп. Александр завещал вскрыть этот пакет по его востребованию или в случае его смерти, немедленно до предпринятия каких-либо других действий, имея ввиду отречение Вел. Кн. Константина Павловича в 1822 г. Оба эти документа находились в запечатанных конвертах в Успенском соборе и в копиях в Государственном Совете, Сенате и Синоде. Содержание их было известно только трем лицам: Митрополиту Филарету, гр. Аракчееву и кн. А. Н. Голицыну. Неизвестно, знала ли об этом Имп. Мария Федоровна; возможно, что Принц Вильгельм сообщил ей о манифесте 1823 г.
Во всяком случае, Вел. Кн. Николай Павлович об этом манифесте ничего не знал. Таким образом манифест оказался домашней сделкой, не превращенной в закон при жизни Александра I.

Николай Павлович, в момент получения известия о кончине Александра I, прервал молебствие о его здравии и принес первый присягу Вел. Кн. Константину Павловичу. Поэтому, когда Государственный Совет, по приказанию кн. Лопухина, председателя Госуд. Совета, открыл таинственный пакет, то гр. Милорадович, военный генерал-губернатор, громогласно заявил, что Вел. Кн. Николай Павлович изволил учинить присягу на подданство своему брату Вел. Кн. Константину Павловичу, так же присягнул он и все войско; гр. Милорадович предложил всем чинам Государственного Совета идти к присяге Имп. Константину, следуя желанию Вел. Кн. Николая Павловича, который торжественно отрекся от права, предоставленного ему и первый присягнул Имп. Константину. Члены Государственного Совета просили гр. Милорадовича просить Вел. Кн. Николая Павловича удостоить своим посещением Совет, чтобы из собственных его уст услышать непреложную его волю. Гр. Милорадович вернулся от Вел. Кн. Николая Павловича с заявлением, что он не считает себя впра-ве присутствовать в Государственном Совете и потому отказался прибыть. Тогда решили просить гр. Милорадовича исходатайствовать разрешение прибыть Совету "ин корпоре" пред лицо Его Высочества. Государственный Совет был принят. Вел. Князь поспешно подошел к ним, остановился между ними и, держа правую руку и указательный палец простертый над своей головой, призывая движением Всевышнего во свидетели его помышлений, являл в лице своем, сколько можно более, твердости, но глубокая грусть, на лице его запечатленная, и следы многих и горьких слез по бледным щекам его, а также по временам судорожное движение всего тела, показывали какою сильною он был удручен печалью. В этом ужасном положении он произнес следующее:

"Господа, я вас прошу, я вас убеждаю для спокойствия государства немедленно по примеру моему и войска, принять присягу на верное подданство Государю Императору Константину Павловичу; я никакого другого предложения не приму и слушать не стану".

Тут он был прерван рыданиями членов Государственного Совета и некоторые голоса произнесли, между прочим:

"Какой великодушный подвиг".

"Никакого тут нет подвига!" - воскликнул Вел. Князь. - "В моем поступке нет другого побуждения, как только истинный мой священный долг пред братом. Никакая сила земная не может переменить мыслей моих по сему предмету и в сем деле. Я ни с кем советоваться не буду и ничего достойного похвалы не вижу. Я исполняю мои обязанности, больше ничего. Мне бы весьма больно было, если бы кто-либо из вас, милостивые государи, мог подумать, чтобы я хоть на минуту мог остановиться на какой-либо другой мысли, кроме присяги моей природному моему и Вашему Государю, Константину Павловичу, по кончине брата и благодетеля моего Александра".

В собственноручной записке, относящейся к 1848 г., Николай Павлович сделал следующее категорическое заявление: "Мне содержание манифеста было вовсе неизвестно и я в первый раз видел и читал его, когда Совет принес его ко мне. Если бы я манифест знал, я бы и тогда сделал то же, ибо манифест не был опубликован при жизни Государя, а Константин Павлович был в отсутствии; потому, во всяком случае долг мой и всей России был присягнуть нашему законному Государю. Бумаг я не видал, как уже сказано, но слышал от матушки, что где-то был акт отречения Константина Павловича. О существовании же манифеста мне никогда известно не бывало".
А в 1829 г., в дружеской беседе с Константином Павловичем, он сказал: "В тех обстоятельствах, в которые я был поставлен, мне невозможно было поступить иначе". Какие же это обстоятельства, на которые он намекал Константину Павловичу? Огромную роль играл гр. Милорадович, поддерживавший Вел. Князя в том убеждении, что Вел. Кн. Константин Павлович призывается на престол всеобщим желанием военного сословия и всего населения Достойно удивления, что общее мнение, все симпатии, особенно среди военных, действительно, склонялись в пользу Вел. Кн. Константина, в ущерб Вел. Кн. Николаю Павловичу.
"Что любопытно, так это то, что, в общем, предпочитают отсутствующего", - читаем мы в переписке Марии Дмит. Нессельроде со своим братом. - "Хотя Цесаревич последние 10 лет находился в Варшаве и сделался почти чужим для русских, но, предав забвению прежние неприятные о нем воспоминания, надеялись, что нрав его изменился к лучшему. Его предпочитали Вел. Кн. Николаю, полагая в нем более опытности, чем в молодом Вел. Князе, заявлявшем себя дотоле одними увлечениями "фронтовой" службой. Вообще военные желали, чтобы Вел. Кн. Константин остался Императором; им молодые Великие Князья надоели".
Но иные относились критически к подобной оценке действующих лиц. Приведем еще одно свидетельство М. Д. Нессельроде, женщины проникновенного ума, показавшей, что она понимает Николая Павловича лучше всех военных. Она пишет: "Так вот он, этот князь (Константин Павлович), относительно которого Имп. Александр признавал полезным, чтобы он не царствовал, призывается своей семьею и общественным мнением, чем оно руководствуется при этом? Я утверждаю, что ничем основательным. Он удалился еще 12 лет тому назад и его желают лишь, основываясь на слухах, что он изменился, но я убежденная внутренне, что он все тот же, трепещу, как бы он не поддался желанию видеть себя коронованным. Помимо его личности, которая сама по себе является громадным неудобством, нужно подумать о княгине Лович и об окружающей ее свите... Я не дам и одного года для того, чтобы раскаяние этого общественного мнения стало горьким и удвоило слезы, проливаемые о покойном Императоре. Это будет царством недоверия, шпионства, бездны мелочности, мучительной придирчивости".

Затем она обращается к Вел. Кн. Николаю Павловичу и в следующих выражениях возлагает надежду на него, как на будущего правителя: "Ему 29 лет, быть может, сделавшись главою государства, он отрешился бы от мелочей военной службы, выделился бы, как администратор, стал бы принимать советы людей опытных и я утверждаю, что все-таки в его царствовании дышалось бы вольнее, мы пользовались бы большей свободой, чем в царствовании Государя, которого мы увидим скоро восседающим на престоле и могущим быть сравненным лишь с деспотическим вихрем".

Однако, нельзя отстранить постановку вопроса такого рода: мог ли тогда Вел. Кн. Николай Павлович уклониться от принесения присяги Константину и спокойно ожидать повелений из Варшавы? Приходится довольствоваться уклончивым ответом. Загадочный образ действий Имп. Александра в деле престолонаследия создал такую невозможную обстановку, из которой Вел. Кн. Николаю Павловичу, может быть, трудно было выйти иным образом, а не путем немедленной присяги. Не следует забывать, что присяга может быть сделана не иначе, как по манифесту за Императорским подписанием. А это обстоятельство было совершенно упущено в Петербурге в день 27 ноября.

Гр. Милорадович сказал: "По причине отречения Вел. Кн. Константина Павловича от престола, Государь передал наследие Вел. Кн. Николаю Павловичу. Об этом хранились манифесты в Государственном Совете, Сенате и у Московского Архиерея. Говорят, что некоторые из придворных и министров знали это, но народу, войску, должностным лицам это не было известно. Я первый не знал этого. Мог ли я допустить, чтобы произнесена была присяга кроме той, которая следовала. Мой первый долг требовал этого и я почитаю себя счастливым, что Вел. Князь тотчас же согласился на это и присяга была произнесена. Теперь Имп. Константин может вновь отречься и тогда мы присягнем вместе с ним Имп. Николаю Павловичу. Исполнение долга - мой боевой конь".

Действительно, по справедливому замечанию современника, судьбами отечества в то время располагал один Милорадович. Заметим, что выражение Милорадовича об исполнении долга буквально соответствует тому, что пишет Николай Павлович. "Во всяком случае долг мой и всей России был присягнуть нашему законному Государю". "Может быть, вторичная присяга не сопровождалась бы кровопролитием, - пишет Шильдер, - но при существовавших тогда в России тайных обществах и их замыслах, поспешная и самопроизвольная присяга могла, как раз, привести к крушению государственного порядка. Между тем Вел. Кн. Николай Павлович и гр. Милорадович ничего не подозревали о возможном проявлении подобной опасности и, поэтому действовали смело и решительно. Император Александр и в деле Тайных обществ успел окружить все свои распоряжения непроницаемой тайной. Тем не менее, в случае окончательного отречения Константина, гр. Милорадович опасался встретить некоторую оппозицию со стороны одной только гвардии, которая, как ему известно было, не любила Николая. Но он был далек от мысли встретить на этой почве организованный заговор. Несмотря на занимаемое генерал-губернаторское место, Милорадович ничего не знал о подготовлявшейся революционной вспышке. Принц Евгений Вюртембергский, прибывший к Имп. Константину, за несколько дней до присяги передает в своих за писках замечательный разговор с гр. Милорадовичем. В то время, когда становилось почти вероятным, что Вел. Кн. Константин не примет престола, а, следовательно Вел. Кн. Николаю предстояло сделаться Императором, гр. Милорадович сказал Принцу Евгению, что он сомневается в успехе, т. к. гвардия не любит Николая". "Причем тут гвардия?", - сказал Принц. - "Совершенно справедливо, - ответил граф, - им не следует иметь голос, но это у них уже обратилось в привычку, почти в инстинкт".

"Много бедствий произошло в то время от таинственности и скрытности, с которыми велось все дело о престолонаследии", - замечает Принц Евгений, вспоминая о своих беседах о 1825 г. Шильдер пишет совершенно справедливо: "Истинным виновником наступившего междуцарствия и вызванных им замешательств является Имп. Александр. Единственно благодаря его загадочным распоряжениям в вопросе о престолонаследии, все члены царственной семьи были поставлены в ложное положение, а Россия ввергнута в полное недоумение. Современник сенатор Дивов заметил: "Ежели Александр сколько-нибудь любил свое отечество, которое дало ему в 1812 г. такие неоспоримые доказательства своей преданности, то, каким же образом он мог подвергнуть его хладнокровно опасности междоусобной войны. Нельзя играть с законным наследием престола, как с частной собственностью".

Обратимся теперь к тому, что происходило в Варшаве. Всеподданнейший рапорт ген. Дибича из Таганрога не поколебал решения Вел. Кн. Константина отказаться от престола. Вел. Кн. Михаилу Павловичу присутствовавшему здесь он сказал: "В моих намерениях, в моей решимости ничего не переменилось, ибо моя воля отречься от престола более, чем когда-либо, непреложна. Приступим к исполнению"! Из приглашенных лиц первым явился Ник. Ник. Новосильцев. Узнав об утрате постигшей Россию, он спросил:

- Какие же теперь приказания, Ваше Величество?

- Прошу не давать непринадлежащего мне этого титула, ответил Вел. Кн. Константин. И рассказал, как несколько лет тому назад отрекся от престола в пользу брата. Когда же Новосильцев повторил тот же титул, то Вел. Кн. Константин закричал с некоторым гневом:

- В последний раз прошу вас перестать, и помнить, что теперь один законный Государь наш Имп. Николай Павлович.

Еще с большей резкостью Вел. Кн. Константин отнесся за подобное же слово к своему адъютанту Колзакову. Когда он сказал: "Ваше Императорское Величество, Россия не пропала, а приветствует"... Но не успел докончить свою фразу, как Вел. Князь весь вспыхнув, бросился на него и схватив его за грудь с гневом вскрикнул:

- Да замолчите ли вы! Как вы осмелились выговорить эти слова. Кто вам дал право предрешать дела, вас не касающиеся. Знаете ли вы, что за это в Сибирь и в кандалы сажают. Извольте сейчас идти под арест; отдайте мне вашу шпагу.

Вел. Кн. Константин Павлович велел изготовить письма к Императрице и к Вел. Кн. Николаю Павловичу, в которых сказано, что Вел. Кн. Константин уступает свое правонаследие престола младшему брату, в силу рескрипта Имп. Александра от 1822 г. Он употребил выражение "уступает престол", т. к. ему ничего не было известно о существовании государственного акта, обрекшего эту уступку в силу закона в 1823 г. "Вот какими недоразумениями и недомолвками сопровождался образ действий Имп. Александра в деле о престолонаследии", - восклицает Шильдер.

В дополнение к официальному письму, Вел. Кн. Константин прибавил частное письмо, в котором приглашает своего дорогого брата сообразоваться с лею покойного Государя и, уверяет его в своей верности и преданности. Написал он также кн. Волконскому и бар Дибичу дружественные письма, в которых, однако, ни разу не был назван Вел. Кн. Николай Павлович.

Таким образом, таинственность оставалась прежней. Легко себе представить удивление, гнев и огорчение Вел. Кн. Константина, когда он вместо повелений из Петербурга от Государя получил донесение, что вся Россия присягает ему, как законному Государю и, что воля почившего Императора не исполнена и оставлена без внимания.

Адъютант Вел. Кн. Николая Павловича Лазарев прибыл в Варшаву 2 декабря и в половине девятого часа вечера явился к Вел. Кн. Константину с письмом, сказав: "Имею счастье явиться, Ваше Императорское Величество!"
При этом Его Высочество переменился в лице. В эту ночь Вел. Кн. Константин занимался до 3 с пол. часов утра и в 9 с пол. ч. утра вызвал Лазарева, передав ему письмо в собственные руки, с приказанием скорее ехать, никуда не заезжая, прямо в Зимний Дворец. Письмо, которое Вел. Кн. Константин вручил Лазареву для брата было неутешительного содержания и не могло вывести Вел. Кн. Николая Павловича из затруднительного положения, созданного по его инициативе повсеместным принесением присяги в Империи, без ведома и согласия Вел. Кн. Константина. В этом письме он писал: "Мое решение непоколебимо и освящено моим покойным благодетелем Императором и повелителем. Приглашение Ваше приехать скорее не может быть принято мною и я объявляю Вам, что удалюсь еще дальше, если все не устроится по воле покойного нашего Императора". В письме же от 3 декабря, на имя кн. Лопухина, Председателя Госуд. Совета, Вел. Кн. Константин Павлович высказывал в крайне резких выражениях свое неудовольствие Государственному Совету, за принесенную незаконную присягу, противную воле Государя. Вел. Кн. Константин Павлович указывал, что "Госуд. Совет должен был иметь в виду присягу, учиненную при восшествии на престол Имп. Александра, в коей, между прочим, упомянуто, что каждый верно и нелицеприятно служить и во всем повиноваться должен, как Его Имп. Величеству Александру Павловичу, так и Его Имп. Величества Всероссийского престола Наследнику, который назначен будет. А так как из раскрытых бумаг в Государственном Совете явно обнаружена воля покойного Государя, дабы Наследником престола быть Вел. Кн. Николаю Павловичу, то, без нарушения сделанной присяги, никто не мог учинить иной, как только подлежащей Вел. Кн. Николаю Павловичу, и, следовательно, присягу ныне мне принесенную ни признать законною, ни принять оную не могу. Причем Вашей Светлости и то сказать должен, что присяга не может быть сделана иначе, как по манифесту за Императорским подписанием. В сем случае Госуд. Совет отступил от законной обязанности принесением мне неследуемой присяги, сделав это без моего ведома и согласия. А сделанная ныне присяга неправильна и незаконна и для того должна быть уничтожена и вместо оной должна быть принесена Его Имп. Величеству Николаю Павловичу".

Все действия Вел. Кн. Константина Павловича по получении уведомления о кончине Имп. Александра были вполне правильны, но нельзя это сказать о последующем его распоряжении, когда из присланных в Варшаву донесений оказалось, что вся Россия ему присягнула. После присяги 27 ноября ему не оставалось другого выхода, как принять престол, или немедленно ехать в Петербург, чтобы личным присутствием устранить недоразумение и обеспечить покойное воцарение брата Николая, как предназначенного наследника престола. Наконец, оставался еще один выход, если не хотел он обращаться с манифестом, то объявить свою волю своим любезным соотчичам. Вместо этого, он ограничился письменным заявлением своему брату, что он не только не намерен прибыть в Петербург, но удалится еще дальше, если не будет приведена в исполнение воля покойного Государя. К этому заявлению Вел. Князь Константин присоединил выговор Госуд. Совету, как мы выше сказали, причем редакция документов исключала возможность их обнародования.

3 декабря утром Вел. Кн. Михаил Павлович прибыл в Петербург. Он отправился в Зимний Дворец к Имп. Марии Федоровне.

"Матушка заперлась с Михаилом Павловичем", - пишет Вел. Кн. Николай Павлович - "Я ожидал в другом покое решения своей участи - минута неизгладимая. Наконец, дверь открылась и Матушка мне сказала: "Преклонитесь пред Вашим братом; он прекрасен и достоин уважения в своем неизменном решении предоставить Вам престол". Признаюсь, мне слова сии тяжело было слушать; я в том винюсь, но я себя спрашивал, кто большую из нас приносит жертву? Тот ли, который отвергал наследство отцовское под предлогом своей неспособности и, который раз на сие решившись, повторяет только свою неизменную волю и остается в том положении, которое сам себе создал, сходное всем своим желаниям, или тот, который вовсе не готовился к званию, на которое по порядку природы вовсе не имел никакого права, которому воля братская была всегда тайной и, который неожиданно в самое тяжелое время и в ужасных обстоятельствах должен был жертвовать всем, что ему было дорого, дабы покориться воле другого! Участь страшная. Я смею думать и ныне, после 10 лет, что жертва моя была в моральном, справедливом смысле гораздо тяжелее. (Воспоминания Имп. Николая I о 14 декабря, написанные им в 1835 г.).

Приезд Вел. Кн. Михаила Павловича, его бумаги и словесные объяснения не могли положить конец междуцарствию, ибо дело нельзя было признать окончательно решенным, т. к. все акты были отправлены из Варшавы, прежде получения известия о принесенной присяге Имп. Константину. По словам Вел. Кн. Николая Павловича, на присягу не было еще ответа из Варшавы и не было еще акта, который бы удостоверил народ, что воля Цесаревича не изменилась, и, что отречение, остававшееся при жизни Имп. Александра тайной, служит и ныне выражением его непременной воли. Вел. Кн. Михаил Павлович вполне присоединился к мнению своего брата, что вопрос нельзя признать решенным. Он говорил о трудности объяснить народу, почему место старшего брата, которому уже присягнули, займет вдруг второй и растолковать в народе и войске правоту и основание, как он их называл, домашних сделок.

"Все, впрочем, могло бы поправиться, если бы Цесаревич сам приехал в Петербург, - прибавляет Вел. Кн. Николай Павлович, - и только упорство его оставаться в Варшаве будет причиной несчастий, возможности которых я не отвергаю, но в которых, по всей вероятности, сам первый паду жертвой". Вел. Кн. Николай Павлович убедил Имп. Марию Федоровну, что бумаг, присланных нельзя обнародовать без явной опасности и, что непременно вторично надо убедить брата, чтобы разрешить вопрос кому царствовать. Оба они написали письмо Вел. Кн. Константину Павловичу с фельдъегерем Белоусовым 3 декабря.

Содержание письма Вел. Кн. Николая Павловича было следующее: "Припадая к стопам Вашим, как брат, как подданный, я молю Вас о прощении, о благословении, дорогой, дорогой Константин; решайте мою судьбу, приказывайте Вашему верному подданному и рассчитывайте на его беспрекословное послушание. Что же, Великий Боже я могу сделать, что я могу сказать Вам? Вы имеете мою присягу, я Ваш подданный. Я могу лишь повиноваться и лишь покоряться Вам. Я сделаю это потому, что таков мой долг, Ваша воля, моего Владыки, моего Государя, которым никогда не перестанете быть для меня. Но сжальтесь над несчастным, единственное утешение которого заключается в убеждении, что он исполнил свой долг, и заставил других сделать то же самое; но, если я и был не прав, то я следовал чувству моего сердца, чувству слишком вкоренившемуся, слишком глубоко запечатлевшемуся в моей душе с самого детства... Теперь же с чистою душою перед Вами, мой Государь, спокойно и безропотно покоряюсь я Вашей воле и повторяю Вам здесь клятву перед Богом, исполнить Вашу волю, как бы тягостна она ни была для меня. Я не могу Вам сказать ничего большего. Так я исповедывался перед Вами, как перед Самим Господом... Ради Бога приезжайте! Ваш покорный Николай".

По получении окончательного ответа от Вел. Кн. Константина, решено было письма, полученные из Варшавы хранить в тайне. "Но, как было объяснить нам молчание перед публикой", - пишет Вел. Кн. Николай Павлович. Пошли догадки и, в особенности, неприсяга Вел. Кн. Михаила Павловича, навела на всех сомнение, что скрывалось отречение Вел. Кн. Константина. Пошли догадки о таинственных причинах явного всем бездействия правительства, и привели к тому, что трудно было объяснить уклонение Вел. Кн. Михаила Павловича от присяги Императору, которого признала вся Россия. При этих обстоятельствах дальнейшее присутствие Вел. Кн. Михаила Павловича становилось тягостным и для него и для всей царственной семьи. Решено было отправить его в Варшаву, под предлогом личного успокоения брата насчет здоровья их родительницы, а в сущности для убеждения Вел. Кн. Константина прибыть в Петербург.

8 декабря Вел. Кн. Михаил Павлович писал Вел. Кн. Николаю Павловичу со станции Неналь о том, что он встретил фельдъегеря из Варшавы с письмом к кн. Лопухину и увидел на конверте: "от Его Имп. Высочества Цесаревича", из которого сразу понял в чем дело. В Ненале нашел он Лазарева и с пакетом от Цесаревича для Матушки. Не зная, какие меры будут приняты в Петербурге он решил ждать приказаний из Петербурга, находясь в 250 в. оттуда. С письмом Вел. Кн. Михаила Павловича, которое не могло положить предела междуцарствию, прибыл 9 декабря ген.-адъютант Лазарев, с выговором кн. Лопухину, как Председателю Государственного Совета. Дать ему гласность признано было невозможным. Нужно было ждать возвращения Белоусова с ответом на письмо, отправленное Вел. Кн. Константину 3 декабря. К этим затруднениям присоединилось новое осложнение, ибо 12 декабря в 6 час. утра приехал бар. Фредерике из Таганрога, привезший пакет от начальника Главного Штаба бар. Дибича, адресованный Его Имп. Величеству в собственные руки, с-общавший о военном заговоре (См. "Тайны Имп. Александра I", стр. 153 и дальше). Едва Вел. Кн. Николай Павлович успел ответить на письмо, как приехал из Варшавы Белоусов. Вскрыв письмо, Вел. Кн. Николай Павлович удостоверился, с первых строк, что его участь решена. Он сделал приписку в письме ген. Дибичу: "Решительный курьер воротился. После завтра поутру - или Государь или без дыханья; Я жертвую собой для брата; счастлив, как подданный исполнить волю его".

Решительный ответ Вел. Кн. Константина был привезен Белоусовым по Брест-Литовскому тракту, а не через Ковно и Ригу, а потому он не мог встретиться с Вел. Кн. Михаилом Павловичем. Вел. Кн. Николай Павлович послал фельдъегеря к Вел. Кн. Михаилу Павловичу, прося его спешить в Петербург; так что Вел. Кн. Михаил Павлович прибыл в Петербург рано утром 14 декабря. Лазарев привез также рескрипт на имя мин. юстиции кн. Лобанова-Ростовского, с выговором за присягу 27 ноября из-за неисполнения воли Имп. Александра. Из-за резких выражений его также не решились опубликовать. Вел. Кн. Николай Павлович, как Император поручил Карамзину и Сперанскому составить манифест, а одновременно поручил кн. Лопухину собрать Государственный Совет 13 декабря, в 8 часов вечера, предполагая, что к этому времени брат возвратится в Петербург, куда он должен был явиться в виду предстоящей новой присяги и связанных с нею возможных недоразумений. Между тем до 11 часов вечера его не было. Вел. Кн. Николай Павлович велел подать ужин для всех, а после ужина не желая далее откладывать собрание, решил отправиться в Госуд. Совет без брата. Подойдя к столу он сел на первое место, сказав:

- Я выполняю волю брата Вел. Кн. Константина Павловича, - и начал читать манифест о своем восшествии на престол. Затем прочел выговор Вел. Кн. Константина кн. Лопухину, будто бы за ослушание воле Имп. Александра и за принесение присяги Вел. Кн. Константину Павловичу без его согласия, на что права никто не имел. Имп. Николай подозвал к себе кн. Лобанова-Ростовского и сказал ему:

- Сегодня я Вас прошу, а завтра буду приказывать.

В час ночи он раскланялся и удалился. 14 декабря вспыхнул военный бунт, который был подавлен лично Имп. Николаем вечером того же дня и тою же ночью начались допросы декабристов.

Часть III

Допросы декабристов
В ночь с 14 на 15 декабря приводят декабристов во дворец с сорванными эполетами, со связанными на спине руками; вводят их в царскую приемную. Со всей горячностью Имп. Николай берет в свои руки следствие; он хочет знать сам, каковы люди, которых к нему привели; каковы мотивы их действий, как они осмелились покуситься на то, что является самым священным в его Глазах в мире? Не скрываются ли в тени какие либо неизвестные заговорщики, замышляя новые злодеяния? Всякой ценой надо добиться от них полных и непосредственных признаний; он ни пред чем не остановится, чтоб их добиться. И нет никого, кто указал бы на огромность дела, которое вызовет столько нареканий и ненависти, и нет никого, кто указал бы молодому монарху, что он становится судьей в своем собственном деле, что он не должен брать на себя роль инквизитора.

Австрийский посол Лебцельтерн пишет Меттерниху 8 февраля 1826 г.: "В этой стране все имеет свой особый отпечаток. В другой стране государи не опустились бы до того, чтобы допрашивать о преступлении и вскрывать несправедливость; здесь же достоинство и приличие не считаются нарушенными, аплодируют мудрости Императора, признавая ценность признаний, которых он добивается.

Допрос князя Трубецкого

Четверо жандармов с саблями наголо вводят арестантов в Государеву приемную, за ними входят генерал-адъютанты Левашев, Толь, Бенкендорф, дворцовый комендант Башуцкий и обер-полицмейстер Шульгин.

Николай встал, подошел к Трубецкому, остановился и посмотрел на него молча, долго: рябоват, рыжеват, растрепанные жидкие бачки, оттопыренные уши, большой загнутый нос, толстые губы, по углам две болезненные морщинки - "Так вот, он каков ихний диктатор, трясется, ожидовел от страха", - подумал Государь, подошел ближе и поднял указательный палец против его лба.

- Что было в этой голове, когда вы с вашим именем, с вашей фамилией вошли в такое дело? Гвардии полковник князь Трубецкой, как вам не стыдно быть с этой сволочью. Какая милая жена! Есть у вас дети?

- Нет, Государь.

- Счастливы вы, что у вас нет детей; ваша участь будет ужасная, ужасная. Отчего вы дрожите?

- Озяб, Ваше Величество, в одном мундире ехал.

- Почему в мундире?

- Шубу украли.

- Кто?

- Не знаю, должно быть в суматохе, когда арестовали; много было народа, - ответил Трубецкой с улыбкой, и поднял глаза; никакого страха не было в этих больших серых глазах, простых, печальных и добрых; стоял неуклюже, сгорбившись, закинув руки за спину.

- Извольте стоять как следует - руки по швам!

- Sir I..

- Когда ваш Государь с вами говорит по-русски, вы не должны сметь отвечать на другом языке.

- Виноват, Ваше Величество, руки связаны.

- Развязать!

Шульгин подошел и начал развязывать. Государь отвернулся и, увидев бумагу в руках Толя, сказал:

- Читай.

Толь прочел показание одного из арестованных, чье - не назвал, что бывшее 14-го происшествие есть дело Тайного Общества, которое кроме членов в СПб имеет большую отрасль в 4-м корпусе и что кн. Трубецкой, дежурный штаб-офицер корпуса, может дать полные сведения.

- Я всегда говорил, что 4-ый корпус есть гнездо заговорщиков.

- Ваше Превосходительство, вы имеете очень неверные сведения. В четвертом корпусе нет Тайного Общества, я за это отвечаю, - посмотрел на него с торжеством Трубецкой.

Толь замолчал и Государь нахмурился.

- Да сами-то вы, сами что? О себе говорите - принадлежали к Тайному Обществу?

- Принадлежал, Ваше Величество, - ответил Трубецкой спокойно.

- Диктатором были?

- Так точно.

- Хорош! Взводом, небось, командовать не умеет, а судьбами народа управлять хочет. Отчего же не были на площади?

- Видя, что им нужно одно мое имя, я отошел от них. Надеялся, впрочем, до последней минуты, что, оставаясь с ними в сношении, как бы в виде начальника, устно отвратить их от сего нелепого замысла.

- Какого? Цареубийства? - опять, обрадовавшись, накинулся на него Толь.
"О цареубийстве никто не помышлял", - хотел ответить Трубецкой, - но подумал, что это неправда и сказал:

- В политических намерениях Общества цареубийства не было. Я хотел предотвратить их от возмущения войск, от кровопролития ненужного.

- О возмущении знали? - спросил Государь.

- Знал.

- И не донесли?

- Я и мысли не мог допустить, Ваше Величество, дать право назвать меня подлецом.

- А теперь, как вас назовут?

Трубецкой ничего не ответил, но посмотрел на Государя так, что ему стало неловко.

- Что вы, сударь, финтите, говорите все, что знаете, - крикнул Государь грозно, начиная сердиться.

- Я больше ничего не знаю.

- Не знаете, а это что? - Быстро подошел к столу, взял четвертушку бумаги, - проект конституции, захваченный в его доме во время обыска.

- Этого тоже не знаете, кто писал, чья рука?

- Моя.

- А знаете, я могу расстрелять вас тут же на месте.

- Расстрелять вы имеете право, Государь, - сказал Трубецкой и опять поднял глаза.

- А! Вы думаете вас расстреляют и вы интересны будете, - прошептал Государь, приближая лицо к лицу его, и наступая на него, так, что он попятился.

- Так нет же, не расстреляю, а в крепости сгною. В кандалы, в кандалы! На аршин под землю! Участь ваша будет ужасной, ужасной.

Чем больше он говорил, тем больше он чувствовал свое бессилие. Заточить, закопать, запытать, убить его может и все-таки ничего с ним не сделает.

- Мерзавец, - закричал Имп. Николай и схватил его за ворот. - Мундир замарал, погоны долой! Вот так, вот так! - рвал, давил, толкал, тряс и, наконец, повалил его на пол.

- Только жизнь, только жизнь пощадите, Ваше Величество, - сказал Трубецкой, стоя на коленях, глядя ему в глаза.

Государь отошел, упал в кресло, и закрыл лицо руками. Молчание длилось долго; наконец, Государь, отнял руки от лица, встал и указал Трубецкому на кресло у стола.

- Садитесь, пишите жене.

Не глядя на него Трубецкой сел, взял перо и посмотрел на Государя:

- Что прикажете писать, Ваше Величество?

- Что хотите.

Николай смотрел через плечо его, что он пишет. "Друг мой, будь покойна и молись Богу".

- Что тут много писать; напишите только: я буду жив и здоров, - сказал Государь.
Трубецкой написал: "Государь стоит возле меня и велит написать, что я жив и здоров.

- Буду жив и здоров, припишите сверху "буду".

Он приписал. Государь взял письмо и отдал Шульгину.

- Извольте доставить княгине Трубецкой.

Шульгин вышел, Трубецкой встал. Опять наступило молчание. Государь стоял перед ним, потом сел за стол и написал коменданту Петропавловской крепости Сукину:

"Трубецкого в Алексеевский равелин № 7". Отдал записку Толю.

- Ну, ступайте, - проговорил Государь и поднял глаза на Трубецкого. - Прошу не гневаться князь, мое положение тоже не завидно, как сами изволите видеть.
Впоследствии, при допросе следственной комиссией, князь Трубецкой признал себя главным виновником всех происшествий 14 декабря и несчастной участи своих товарищей, коих вовлек в преступление и примером и словами, потому что, если бы он решительно отказался, то никто бы не начал. Трубецкой присовокупил, что, если бы он вышел в толпу мятежников, то мог сде-латься истинным исчадием ада, каким-нибудь Робеспьером или Маратом, почему в раскаянии благодарит Бога, что на площадь не явился.

Александр Бестужев показал, что поступок князя Трубецкого имел решительное влияние на офицеров и солдат, собравшихся на площади, ибо с маленькими эполетами и без имени никто командование принять не решился. А декабрист Иван Пущин пишет: "При всей своей личной храбрости, Трубецкой самый нерешительный человек во всех случаях жизни и потому не в его природе было решиться взять на свою ответственность кровь, которая должна была пролиться, и все беспорядки, следующие за пролитой кровью в столице.

В действительности, кн. Трубецкой исполнил свою роль весьма неудовлетворительно. Избранный диктатор вовсе не явился на Сенатскую площадь 14 декабря и не принял начальства над ожидавшими его там войсками, несмотря на несомненную личную храбрость, доказанную им в походах 1812 и 1813 гг., по слабости характера он устрашился своих собственных предначертаний. Но этого было мало. В то время, когда его единомышленники проливали кровь, он присягнул в Главном Штабе Императору Николаю. Когда Государь въехал на Сенатскую площадь, он заметил кн. Трубецкого около дома Главного Штаба, не подозревая, что это и есть диктатор всего мятежного движения.

Тайный Комитет, образовавшийся на другой день после восстания, на который официально было возложено следствие, был только орудием в руках царя. Его брат Михаил - его председатель, несколько генерал-адъютантов, вернейших среди верных, принимают в нем участие: Кутузов, Бенкендорф, Левашев, к ним присоединились впоследствии Потапов, Дибич и Чернышев. Единственное штатское лицо, старый князь Голицын, старый друг Александра I играл роль совершенно второстепенную. По существу это был настоящий военный совет, беспартийность которого даже впоследствии никто не мог оспаривать. (Декабрист кн. Оболенский писал в 1864 г.: "Никто из многочисленных спутников моей сибирской жизни никогда не говорил об сознательном искажении истины, ни даже об одностороннем толковании его слов в комиссии"). Но это - военный совет, который по своему составу и по возложенным на него задачам, становится простым органом репрессии. Главный пункт обвинения был скоро найден: приготовление к цареубийству, попытка вульгарного убийства, затем была сделана попытка высмеять заговорщиков, или сделать их более ужасными, чем они суть в действительности; приписывалась незаслуженная важность словам, произнесенным когда-то, в момент раздражения, и могущим служить доказательством преступных намерений.

При помощи бесчисленных свидетельств, которые нам оставлены судьями, обвиняемыми и самим Имп. Николаем, мы можем получить представление о роли сыгранной во всем этом деле молодым Государем.

"С самого начала я решился, - пишет Имп. Николай в своих мемуарах, - не искать виновных, но дать возможность оправдаться каждому обвиняемому".
Это было строго исполнено. Каждое лицо, против которого было только одно свидетельство и которое не было захвачено на месте преступления, подвергалось допросу. Его отрицание или недостаточность доказательств приводило к немедленному освобождению. Утверждение это точно. Николай испытывает особое удовольствие показать себя великодушным, особенно в начале следствия. Он отказывается признать виновность, хотя бы и признанную, молодого кн. Суворова и говорит кавалергардам: "Суворов не способен изменить своему Государю". Он отсылает домой, к матери лейтенанта Коновницына, сына генерала, который сопровождал его во французской кампании, для того, чтобы она выпорола его как мальчишку. Импровизированный следователь, Имп. Николай развивает все свое обаяние, чтобы довести своих противников до полного покаяния. Он прогуливался по комнатам обнявшись с молодым Гангебовым.

- Что вы сделали, мой маленький, я искренен с вами, будьте же и вы также со мной искренним.

И так же Штенгелю:

- Как ты мог знать их намерения, и ничего мне не сказать. И когда последний отвечает, что он не хотел быть изменником, молодой царь восклицает:

- Как же я могу судить тебя теперь; я оказываюсь в мало завидном положении. - "С этого момента я не был больше, - пишет Штенгель, - в нормальном состоянии".
Но когда признания не приходят сами собою, Государь меняет тактику: он становится угрожающим, его глаза бросают молнии, его голос становится свирепым, как голос разгневанного льва.

- Все кончено, - говорит он Орлову, старому адъютанту брата своего, - знаете ли вы наши законы, знаете ли вы какая участь вас ожидает - смерть!

Так же он допрашивает обвиняемого Лорера, делая жест отсечения головы.

- Вы отказываетесь под пустячными предлогами говорить все, что вы знаете. Вы господин - человек без чести.

"Я дрожал", - пишет Лорер, и ответил: "В первый раз, Ваше Величество я слышу подобную вещь".

Император опомнился и переменил тон.

"Он выслушал меня внимательно, взял меня за оба плеча, привлек меня к свету лампы и посмотрел на меня пристально глазами своими в глаза. Искал ли он черных глаз карбонариев; у меня были серые. Царь сказал несколько слов Левашеву на ухо и быстро вышел.

Верховный следственный комитет по делу 14 декабря открыл заседания сначала в Зимнем дворце, а потом в Петропавловской крепости. Все дело вел сам Государь, работая по 15 часов в сутки, так что приближенные опасались за его здоровье.

- Никакого отдыха, чтобы ни случилось, я дойду с Божией помощью до самого дна этого омута, - сказал Имп. Николай Бенкендорфу.

- Потихоньку, потихоньку, Ваше Величество, силой ничего не возьмешь, надо лаской да хитростью...

- Не учи, сам знаю, - отвечал Государь и хмурился, вспоминая о Трубецком и утешался тем, что эта неудача произошла от немощи телесной - усталости и бессонницы. Было раз и больше не будет.

Допрос К. Ф. Рылеева

Рылеева допрашивали в комитете 26 декабря, а на следующий день привели во дворец на допрос к Государю. На другой день после ареста Государь велел справиться не нуждается ли жена Рылеева в деньгах. Наталья Михайловна ответила, что у нее осталось 1.000 рублей от мужа. Государь послал ей в подарок от себя 2.000 руб., а 22 декабря, в день Ангела дочки Рылеева, Настеньки, еще 1.000 - от Императрицы Александры Федоровны, и обещал простить его, если он во всем признается.

"Милосердие Государя потрясло мою душу", - писала она в крепость мужу.

Вечером 22 привезли его на дворцовую гауптвахту, обыскали, но рук не связывали, отвели его под конвоем во флигель-адъютантскую комнату, посадили в углу за ширмами и велели ждать. Через некоторое время дверь открылась, вошел Бенкендорф:

- Пожалуйте, - указал ему на дверь и пропустил вперед.

Рылеев вошел. Государь стоял на другом конце комнаты, Рылеев поклонился ему и хотел подойти.

- Стой! - сказал Государь, сам подошел и положил ему руки на плечи.

- Назад, назад, назад, - отодвигал его к столу, пока свечи не пришлись прямо против глаз его. - Прямо в глаза смотри, вот так! - повернул его лицо к свету.

- Ступай - никого не принимай, - сказал он Бенкендорфу. Тот вышел, Государь долго молча смотрел в глаза Рылееву.

- Честные, честные, такие не лгут, - проговорил он как бы про себя и спросил, как звать.

- Рылеев.

- По имени.

- Кондратий, по батюшке - Федор.

- Ну, Кондратий Федорович, веришь, что могу тебя простить?

Рылеев молчал, Государь приблизил лицо к лицу его, взглянул в глаза еще пристальнее и вдруг улыбнулся.

- Бедные мы оба, - тяжело вздохнул Государь, - ненавидим, боимся друг друга. Палач и жертва. А где палач, где жертва не разберешь. Кто виноват? Все, а я больше всех. Ну прости; не хочешь чтобы я тебя простил, так ты меня прости!

Рылеев побледнел, зашатался.

- Сядь, - поддержал его Государь и усадил в кресло. - На, выпей. - Налил воды и подал стакан. - Ну что легче? можешь ли говорить?

- Могу. - Рылеев хотел встать, но Государь удержал его за руку.

- Нет, сиди! - придвинул кресло и сел против него. - Слушай Кондратий Федорович, суди меня, как знаешь, а я тебе всю правду скажу. Тяжкое бремя возложено на меня Провидением; одному не вынести, а я один, без совета, без помощи. Бригадный командир - больше ничего. Ну что я смыслю в делах. Клянусь Богом, никогда не желал я царствовать и не думал о том. И вот!.. Если бы ты только знал, Рылеев. Да нет, никогда не узнаешь. Никто никогда не узнает, что я чувствую и чувствовать буду всю жизнь, вспоминая об этом ужасном дне 14-го. Кровь, кровь, весь в крови, не смыть, не искупить ничем. Ведь я же не зверь, не изверг - я человек. Рылеев, я тоже отец; у тебя Настенька, у меня Сашка. Царь - отец, народ - дитя. В дитя свое нож! В Сашку, в Сашку. - Закрыл лицо руками, долго не отнимал их. Наконец, отнял и опять положил на плечи его. С улыбкою, как будто молящею: - Видишь, я с тобою, как друг, как брат. Будь же и ты мне братом, пожалей, помоги.
"Искушаешь, диавол, подожди же и я тебя искушу", - вдруг разозлился Рылеев:

- Правду хотите знать Ваше Величество, так знайте же, свобода обольстительна, и я распаленный ею увлек других и не раскаиваюсь. Неужели тем виноват я пред человеками, что пламенно желал им блага? Но не о себе хочу говорить, а об отечестве, которое, пока не остановится биение сердца моего, будет мне дороже всех благ мира и самого неба. - Вдруг вскочил, поднял руки; бледные щеки зарделись, глаза засверкали. Лицо преобразилось, сделался похож на прежнего Рылеева, бунтовщика неукротимого. - Знаете, Государь, пока будут люди, будет и желание свободы. Чтобы истребить в России корень свободомыслия, надо истребить целое поколение людей, кои родились и образовались в прошлое царствование. Смело говорю из тысячи не найдется и ста не пылающих страстью к свободе. И не только в России; нет все народы Европы одушевляет чувство единое и сколько ни утеснено оно, убить его невозможно. Где, укажите страну, откройте историю, где и когда были счастливы народы под властью самодержавной без закона, без права, без чести, без совести? Злодеи Вам не мы, а те кто унижает в Ваших глазах человечество. Спросите себя самого. Что бы Вы на нашем месте сделали, когда бы подобный вам человек, мог играть вами, как вещью бездушною?
Государь сидел молча, не двигаясь, облокотившись на ручку кресла, опустив голову на руку и слушал спокойно, внимательно. А Рылеев кричал, как будто грозил, руками размахивал; то садился, то вскакивал.

- В манифесте сказано, что царствование Ваше будет продолжением Александрова; да неужели Вы не знаете, что царствование сие было для России убийственно. Он то и есть виновник 14-го. Не им ли исполински двинуты умы к священным правам человечества и потом остановлены, обращены вспять? Не им ли раздут в сердцах наших светоч свободы и потом так свобода жестоко удавлена? Обманул Россию, обманул Европу. Сняты золотые цепи, увитые лаврами, и голые, ржавые гнетут человечество. Вступил на престол Благословенный, сошел, в могилу проклятый!

- Ты все о нем, а обо мне, что скажешь, - спросил Государь все так же спокойно.

- Что о Вас? А вот что: Когда Вы еще Великим Князем были, Вас уже никто не любил, да и любить было не за что: единственное занятие фрунт и солдаты; ничего знать не хотели, кроме устава военного; и мы это видели и страшились иметь на престоле прусского полковника, или хуже того Аракчеева злейшего и не ошиблись. Вы плохо начали, Ваше Величество, как сами изволили давеча выразиться, взошли на престол через кровь своих подданных, в народ, в дитя свое вонзили нож. А вот плачете, каетесь, прощения просите. Если правду говорите, дайте России свободу, и мы все Ваши слуги вернейшие, а если лжете, берегитесь. Мы начали - другие кончат. Кровь за кровь на Вашу голову, или Вашего сына, внука, правнука! И тогда-то увидят народы, что ни один из них так не способен к восстанию, как наш. Не мечта сие, но взор мой проницает завесу времен! Я зрю сквозь целое столетие; будет революция в России, будет. Ну, а теперь казните, убейте... - Упал в кресло в изнеможении.

-Выпей, выпей! - Опять налил Государь воды в стакан. - Хочешь капли? - Сбегал за каплями, отсчи тал в рюмочку; совал ему английской соли и спирту под нос. Рылеев хотел вытереть пот с лица, поискал платок, но не нашел. Государь дал ему свой. Хлопотал, суетился, ухаживал.

- Хочешь вина, чаю, закусить, поужинать?

- Ничего не надо! - и подумал с тоской, - "когда же кончится"?

- Можешь выслушать? - спросил Государь, опять придвинул кресло, уселся и начал: - Ну, спасибо за правду, мой друг, - взял обе руки его и пожал крепко. - Ведь нам, государям, все лгут; в кой-то веки всю правду услышишь. Да, все правда, кроме одного: немцем на престоле Российском не буду. Если и был, больше не буду. Бабка моя Императрица Екатерина тоже немка была, а взошла на престол и сделалась русской. Так вот и я. Мы оба, мы с тобой русские: и я Государь и ты бунтовщик. Ну, скажи на милость, разве могли бы говорить так, как мы с тобой не русские. - Что-то подобное бледной улыбке промелькнуло в лице Рылеева. - Ну что? - заметил ее Государь и тоже улыбнулся. - Говори, не бойся, сам видишь, правды со мной бояться нечего.

-Вы очень умны, Государь.

-А, а дураком считал? Ну вот, видишь, хоть в этом ошибся. Нет, не дурак; понимаю, что плохо в России. Я сам есмь первый гражданин отечества. Не имел никогда другого желания, как видеть Россию свободной, счастливой. Да знаешь ли ты, что я еще Великим Князем либералом был, не хуже вашего? Только молчал и таил про себя. С волками жить, по волчьи выть. Чем хуже, тем лучше. Вам помогал. Ну, говори же, только правду, всю правду; чего вы хотели, конституцию, республику?
"Но, конечно, лжет", - подумал Рылеев с ужасом. Но сильнее ужаса было любопытство жадное; "а ну-ка попробовать, не поверить, но только сделать вид, что верю".

- Что же ты молчишь, не веришь, боишься?
- Нет, не боюсь, я хотел республики, - ответил Рылеев.

- Ну, слава Богу, значит умен, - пожал опять ему обе руки Государь; - я понимаю самодержавие, я понимаю республику, но конституцию не понимаю. Это образ правления лживый, лукавый, развратный. Я предпочел бы отступить до стен Китая, чем принять оный. Видишь, как я с тобой откровенен. Плати и мне тем же. - Помолчал, посмотрел на него и вдруг схватился за голову.

- Что же это было, что же это было, Господи, зачем, своего не узнали, всех обманул и вас; на друга своего восстали, на сообщника. Пришли бы прямо, сказали бы, вот чего мы хотим. А теперь... Послушай, Рылеев, может быть, и теперь еще не поздно; вместе согрешили, вместе и покаемся. Бабушка моя говорила: "Я не люблю самодержавия, я в душе республиканка, но не родился еще тот портной, который бы скроил кафтан для России". Будем же вместе кроить. Вы лучшие люди в России; я без вас ничего не могу. Заключим союз, вступим в новый заговор. Самодержавная власть - сила великая; возьмите же ее у меня; зачем ваша революция, я сам революция! - Глаза Государя блеснули радостью. -Погоди, не решай, подумай сначала. Так говорить, как я, можно только раз в жизни. Помни же, не твоя, не моя судьба решается, а судьба России. Как скажешь, так и будет. Ну, говори, хочешь вместе, да или нет? - протянул руку. Рылеев что-то хотел сказать и не мог. Горло сжала судорога; слезы поднимались, поднимались и вдруг хлынули.

- Как я... что я сделал, что сделал! Как мы все... Нет я, я один всех погубил. Пусть же на мне все и кончится! Сейчас же, сейчас же, тут же на месте казните, убейте меня, а всех невинных помилуйте.

- Всех, всех, и тебя, и всех! Да и миловать нечего, ведь я тебе же говорю - вместе, - сказал Государь, обнял его и заплакал.

- Плачете? Над кем, над убийцей? - воскликнул Рылеев и упал на колени; слезы текли все неутомимей, все сладостней. Говорил как в бреду; похож был на пьяного или безумного. - Именины Настеньки вспомнили; знали чем растерзать; вот Вы какой! Чувствую биение ангельского сердца Вашего. Ваш, Ваш навсегда! Но что я! 50 миллионов ждут Вашей благости. Можно ли думать, что Государь, оказавший милости убийцам своим, не захотел бы любви народной и блага отечеству. Отец! Отец! Мы все как дети на руках Твоих. Я в Бога не веровал. А вот оно чудо Божие - Помазанник Божий. Родимый Царь Батюшка, Красное Солнышко.

- А нас всех зарезать хотел? - вдруг спросил Государь шепотом.

- Хотел, - ответил Рылеев, тоже шепотом, и давешний ужас сверкнул; как молния; сверкнул и потух.

- А кто еще?

- Больше никого, я один.

- А Каховского не подговаривал!

- Нет, нет не я, он сам.

- А, а сам. Ну, а Пестель, Муравьев, Бестужев? Во второй армии тоже заговор. Знаешь о нем?

- Знаю.

- Ну говори, говори все, не бойся. Всех называй; надо всех спасти, чтобы не погибли новые жертвы, напрасные. Скажешь?

- Скажу. Зачем сыну скрывать от отца, я мог быть Вашим врагом, но подлецом быть не могу. Верю! Верю! Сейчас еще не верил, а теперь видит Бог, верю. Все скажу, спрашивайте.

Он стоял на коленях. Государь наклонился к нему и они зашептались, как духовник с кающимся. Рылеев всех выдавал, всех называл, имя за именем, тайну за тайной. Иногда казалось ему, что рядом шевелится занавес, вздрагивал, оглядывался. Раз, когда оглянулся, Государь подошел к двери, как будто сам испугался, не подслушал бы кто.

- Нет никого. Видишь? - Раздвинул занавес, так что Рылеев почти увидел, почти, но не совсем.

- Ну что, устал? - заглянул в лицо его Государь и понял, что пора кончать. - Будет, ступай, отдохни; если что забыл, вспомни к завтрему. Да хорошо ли тебе в каземате? Не темно ли, не сыро ли; не надо ли чего?

- Ничего не надо Ваше Величество, если бы только с женой...

- Увидитесь. Вот ужо кончим допрос и увидитесь. О жене и Настеньке не беспокойся. Они мои, все для них сделаю. - Вдруг посмотрел Государь на него и покачал с грустной улыбкой головой. - И как же вы могли, что я вам сделал? - Отвернулся, всхлипнул, над самим собою сжалился: "бедный малый, бедный Никс".

- Простите, простите, Ваше Величество! - и припал к его ногам и застонал, как на смерть раненый. - Нет, не прощайте, казните, убейте, не могу я этого вынести!

- Бог простит, но полно же, полно. - Обнимал, целовал его Государь, гладил рукой по голове, вытирал слезы, то ему, то себе общим платком. - Ну с Богом, до завтрего. Спи спокойно, помолись за меня, а я за тебя. Дай перекрещу. Вот так. Христос с тобой. - Помог ему встать и подойдя к двери во флигель-адъютантскую, крикнул: - Левашев, проводи.

- Платок, Ваше Величество, - подает ему Рылеев.

- Оставь себе на память, - и поднял глаза к небу. - Видит Бог, я хотел бы утереть слезы этим платком всем угнетенным, скорбящим и плачущим.

Уходя Рылеев не заметил, как из за тяжелых складок той занавесы, которая шевелилась давеча, появился Бенкендорф.

- Записал? - спросил Государь.

- Кой чего не расслышал. Ну, да теперь кончено, - все имена, все нити заговора. - Поздравляю Ваше Величество!

- Не с чем, мой друг, вот до чего довели: сыщиком сделался.

- Не сыщиком, а исповедником. В сердцах читать изволите; как у Апостола о слове Божием сказано: "острее меча обоюдоострого проникает до разделения души и тела составов и мозгов"...

"Присылаемого Рылеева содержать на мой счет, - писал, Государь крепостному коменданту Сукину. - Давать кофе и чай и проч., и также для письма бумагу; и что напишет присылать ко мне ежедневно; дозволить ему писать, лгать и врать по воле его".

В записке о Рылееве, представленной в Верховный Уголовный Суд Блудовым сказано, что Рылеев принят в Общество Пущиным в начале 1823 г., когда оно состояло из немногих членов и без всякого действия готово было уничтожиться. С самого вступления он оказался деятельным и решительным, споспешествовал восстановлению Общества и доставил оному многих членов.

Матвей Муравьев-Апостол показал, что Рылеев разделял определение Южного Общества о республике и истреблении Царствующего Дома, - а Александр Бестужев показал, что Рылеев с Оболенским говорили о необходимости уничтожить всю Царствующую Фамилию, а Каховский сказал, что Рылеев при самом принятии его в Общество, в начале прошедшего года объявил ему цель: истребление всей Царствующей Фамилии и водворение народного правления. Впоследствии времени узнал он от Рылеева, что истребление сие назначено было совершить или на празднике в Петергофе, или в Зимнем Дворце в маскараде на Новый год. Впоследствии и сам Рылеев сознался, что ему приходила мысль о необходимости для прочного введения нового порядка вещей, истребить всю Царствующую Фамилию, полагая, что убиение одного Императора, не только не произведет никакой пользы, но может быть пагубно для самой цели Общества, что оно разделит умы, составит партии, взволнует приверженцев Августейшей Фамилии и, что это все совокупно породит неминуемое междоусобие и все ужасы народной революции. С истреблением же Императорской Фамилии Рылеев думал, что все партии поневоле должны будут соединиться, или, по крайней мере, их легче будет успокоить. Но сего преступного мнения никому не объявлял. В плане действий определено было не присягать самим и подать через то пример солдатам и, если они увлекутся, то каждому, кто сколько может, привести их на Петровскую площадь, где Трубецкой должен принять начальство и действовать, смотря по обстоятельствам. Рылеев сознается, что 13 декабря, обняв Каховского он сказал: "Любезный друг, ты сир на сей земле, я знаю твое самоотвержение, ты можешь быть полезнее, чем на площади - истреби Царя". Занять дворец брался Якубович с Арбузовым, занятие же крепости и других мест, должно было последовать по плану Трубецкого, после задержания Императорской Фамилии. На площади с мятежниками Рылеев был весьма недолго и, увидев совершенное безначалие побежал искать Трубецкого. А после уже не был перед Сенатом.

Сверх собственных действий, Рылеев слышал: 1) от Муравьева-Апостола перед отъездом его из СПб в 1824 г. о заговоре покуситься на жизнь покойного Государя при Бобруйске; 2) От Трубецкого, - что в прошедшем 1825 г. открыто на юге Сергеем Муравьевым целое Общество, имевшее целью истребить Государя, и что оно присоединилось к Южному; 3) Что в Польше существуют тайные Общества, которые в сношении с Южными, и о том, что Южными директорами положено признать независимость Польши с возвращением приобретенных польских провинций и 4) От Корниловича, что Южное Общество намеревалось истребить покойного Императора еще в Таганроге, но отложило это до удобнейшего времени, а кн. Оболенский в воспоминаниях своих о Кондр. Феод. Рылееве пишет: "прибыв на площадь вместе с Московским полком, я нашел Рылеева там; он надел солдатскую суму и перевязь и готовился стать в ряды войск. Но вскоре ему надо было отправиться в Лейб-Гренадерский полк для ускорения его прихода; он отправился по назначению, исполнил поручение, но с тех пор я уже его не видал". Декабрист бар. Розен пишет: "Рылеев, как угорелый бросался во все казармы, ко всем караулам, чтобы набрать больше материальной силы и возвращался на площадь с пустыми руками". Н. А. Бестужев также свидетельствует о появлении поэта на площади: "Когда я пришел на площадь с Гвардейским Экипажем, было уже поздно. Рылеев приветствовал меня первым целованием свободы и после некоторых объяснений отвел меня в сторону и сказал: "Предсказание наше сбывается, последние минуты наши близки, но это минуты нашей свободы и мы дышали ею и я охотно отдаю за них жизнь свою". В заключение записка говорит, что Рылеев был пружиной возмущения в Петербурге, воспламенял всех своим воображением и подкрепляя настойчивостью, давал приказания как не подпускать солдат к присяге и как поступать на площади.

"Признаюсь чистосердечно", - сказал сам Рылеев, - "я почитаю себя главнейшим виновником происшествий 14 декабря, ибо я мог остановить оное и не только сего не подумал сделать, а, напротив, еще преступною решимостью своей, служил самым гибельным примером".

Рылеев сказал Царю: "Ваше Величество, я Тебе вверяю свою судьбу, я отец семейства, я прошу Тебя только об одной милости. Окажи милосердие моим товарищам".

Допрос кн. В. М. Голицына

Упомянем еще о допросе кн. В. М. Голицына, арестованного 8 января 1826 г. на другой день после его свадьбы.

- Пожалуйте, - сказал Левашев, заглянув за ширмы; с другого конца залы подходил Государь. Подойдя к столу, Государь остановился в двух шагах от арестанта, смерил его глазами с головы до ног и указал пальцем на записку Левашева, которую держал в руке:

- Это что, чего вы тут нагородили, вас о деле спрашивают, а вы вздор отвечаете; присяга не от Бога? Знаете ли вы, сударь, наши законы? - Провел рукою по шее. Голицын усмехнулся.

- Что вы смеетесь? - спросил Государь и нахмурился.

- Удивляюсь на Ваше Величество; ведь если грозить, то сначала надобно смертью, а потом пыткой. Ведь пытка страшнее, чем смерть.
- Кто вам грозил пыткой? - спросил Государь.

- Его Превосходительство.

Государь взглянул на Левашева, а Левашев на Государя, а Голицын на обоих.

- Вот какой храбрый! - начал опять Государь, - здесь ничего не боитесь, а там? Что вас ожидает на том свете? Проклятие вечное... И над этим смеетесь? Да вы не христианин, что ли?

- Христианин, Ваше Величество, оттого и восстал на Самодержавие.

- Самодержавие от Бога, Царь Помазанник Божий, на Бога восстали?

- Нет, на зверя!

- Какой зверь, что вы бредите?

- Зверь - человек, который себя Богом делает, - произнес Голицын, как слова заклинания и побледнел.

- Ах, несчастный, - покачал Государь головой с сокрушением. - Ум за разум зашел! Вот до чего доводят сии людские мысли, плод самолюбия и гордости. Мне вас жаль, зачем вы себя губите? Разве не видите, что я вам добра желаю, - заговорил, немного помолчав, другим, ласковым голосом Государь. - Что же вы мне ничего не отвечаете? Вы знаете, я все могу; могу вас простить.

- В том-то и дело Ваше Величество. Вы все можете. Бог на небе, а Вы на земле. Это и значит человека Богом сделали.

Государь давно уже понял, что ничего не добьется от Голицына. Допрашивал нехотя, как бы для очистки совести. Не сердился: за месяц сыска, довел себя до того, что во время допросов ни на кого и ни на что не сердился. Но надоело; надо было кончать.

- Ну ладно. Будет вздор молоть. Извольте отвечать на вопросы как следует. - Не хотите говорить, не хотите? Последний раз спрашиваю - не хотите? - Отступил на шаг, протянул руку и закричал.

- Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог!

В эту минуту вошел Бенкендорф. Подошел к Николаю I и что-то сказал ему на ухо. Не глядя на Голицына, как будто сразу забыв о нем, Государь вышел.

Через несколько дней, в 11 часов ночи к нему в камеру вошли комендант Сукин с плац-майором Подушкиным и плац-адъютантом Трусовым, переодели его из арестантского платья в свое, завязали глаза платком, надели черный колпак на голову и повезли его опять во дворец. Когда сняли с него повязку, то он увидел себя в большом белом зале, где стоял длинный стол, покрытый зеленым сукном с бумагами, чернильницами, перьями и множеством горящих восковых свечей в канделябрах. За столом человек 10 в генеральских мундирах, в лентах и звездах. На председательском месте военный министр Татищев, а справа от него В. Кн. Михаил Павлович. И Голицын понял, что это следственная комиссия, или Комитет по делу 14-го.

- Приблизьтесь! - проговорил, наконец, Чернышев торжественно. - Вы в начальном вашем показании генералу Левашеву на все предложенные вам вопросы сделали решительное отрицание, отказываясь совершенным неведением. Извольте объявить всю истину и назвать имена ваших сообщников. Нам и так известно все, но мы желаем дать вам способ заслужить облегчение вашей участи. Ну, если не хотите имена, не соблаговолите ли сказать о целях Общества, - заговорил уже другим голосом.

- Наша цель была даровать отечеству правление законно-свободное, - заговорил, обращаясь ко всем: - Восстание 14-го не бунт, как вы полагать изволите, а первый в России опыт политической революции.

- Не будете ли вы добры, князь, сообщить слова, сказанные Рылеевым Каховскому в ночь накануне 14-го, когда он передал кинжал Каховскому.

- Ничего не могу сообщить, - ответил Голицын.

- А Вы при этом присутствовали? Может быть, забыли? Так я вам напомню. Рылеев сказал Каховскому: "Убей Царя". Что же вы молчите? Говорить не хотите?

- Не хочу.

- Завтра получите, сударь, вопросные пункты. Извольте отвечать письменно, - сказал Голицыну, подошел к звонку и дернул за шнурок. Плац-майор Подушкин с конвойным появился в дверях.

- Господа! Вы меня обо всем спрашивали, позвольте же и мне спросить, - поднялся Голицын и обвел всех глазами с бледной улыбкой на помертвелом лице.

- Что, что такое? - спросил Татищев. - Он прав, господа: надо быть справедливыми, предоставим ему его последнее слово.

- Да вы, господа, не беспокойтесь, - продолжал Голицын все с той же бледной улыбкой, - я только хотел спросить, за что нас судят?

- Дурака, сударь, валяете, - вдруг разозлился Дибич. - Бунтовали, на цареубийство замышляли! А за что судят не знаете?

- Злоумышляли, - обернулся к нему Голицын, - хотели убить, да ведь не убили же. Ну, а тех, кто убил не судят? Не мысленных, а настоящих убийц?

- Каких настоящих? Говорите толком, говорите толком, черт вас побери, - взбесился окончательно Дибич и кулаком ударил по столу.

- Не надо, не надо, уведите его поскорее, - вдруг чего-то испугался Татищев.

- Ваше Превосходительство, обе руки в кандалах - и указал пальцем сперва на Татищева, а потом на Кутузова. - Ваше Превосходительство знаете о чем я говорю? - Все окаменели. Сделалось совершенно тихо. - Не знаете, ну так я вам скажу: о цареубийстве 11 марта 1801 г. - Татищев побагровел, Кутузов позеленел; как будто привидение увидели. Что они участвовали в убийстве Павла I об этом знали все.

-Вон, вон! - закричали, вскочили, замахали руками. Плац-майор Подушкин подбежал к арестанту и накинул колпак на голову.

Голицынский допрос не был последним испытанием для нервов Николая I. Изнуряющие допросы, длившиеся неделями, производили на него угнетающее впечатление. "Это не только физическое утомление, - заявляет Великий Князь Михаил, - но и моральное". Но верхом всего явился допрос Ив. Дм. Якушкина, арестованного только 10 января 1826 г. Нервы Государя окончательно расшатались от допросов, тянувшихся неделями, чем и можно объяснить его резкие выпады во время допросов, особенно когда запирательства противников выводили его из себя. Так, во время этого инквизиторского процесса, все расширялась пропасть между ним и его противниками.

И эти люди, после того, как они готовы были жертвовать своим богатством, своей карьерой для блага, по их мнению, нации, являются, вдруг перед нами лишенными всякой энергии, всякой воли, иногда даже всякого достоинства: как будто лопнула в них какая-то пружина.

"Сознавшись, - пишет кн. Оболенский, - я имею мою совесть спокойной, я падаю, Ваше Величество, к Твоим ногам и прошу у Тебя прощения не земного, но христианского. Судья на земле, накажи меня так, как я этого заслужил. Отец Твоих подданных, посмотри в мое сердце и прости в Твоей душе Твоему заблудшему сыну".

А Никита Муравьев заявил: "Ваше Величество, я знаю, что я не имею никакого права на Ваше милосердие, но сжалься над моей матерью и женой, доставь им мои письма; они будут, по крайней мере, знать, что я жив и будут чувствовать весь ужас моего преступления".

И сам Пестель не колеблется отвергать все свое прошлое и пишет генералу Левашеву: "Все связи и все проекты, которые связывали меня с Тайным Обществом порваны навсегда; умру ли я, останусь ли жив, я отошел от них навсегда. Я не могу оправдаться перед Его Величеством; я прошу только милости: пусть Он соблаговолит использовать в мою пользу самое прекрасное право своей короны - помилование и вся моя жизнь будет посвящена признательности и безграничной привязанности к Его Лицу и Его Августейшей Семье".

Ни строгости тюрьмы, ни грубости некоторых допросов недостаточны, чтобы объяснить подобный взрыв покаяния, притворного или искреннего, который следует за признанием в преступлениях, иногда воображаемых. Этого ведь недостаточно, чтобы согнуть волю героев Наполеоновских войн. Виновные заключены в Петропавловскую крепость и личные приказы Имп. Николая регулируют условия их пребывания там, трудные, конечно, но смягченные для огромного большинства. Это можно объяснить только чувством верности и преданности к Императорской власти, которая в них вдруг пробудилась. Они увидели вдруг с ослепительной ясностью, что они подняли святотатственную руку против монархической власти, которая в течение 10-ти веков составляла величие России. В этих, так называемых, республиканских заговорщиках проснулся монархический атавизм. Их якобинская идеология рушилась, как карточный домик. Они почувствовали себя сынами той России, которая подверглась господству татар, неумолимому игу Иоанна Грозного и Петра Великого. Ничто их так не сбило, как положение, принятое ими по отношению к наследнику этих государей. Они хотели сражаться с тираном несколько воображаемым и видели пред собою человека рыцарского, доступного всем аргументам человеческим, и особенно патриотическим. Ведь, Имп. Николай заливался горючими слезами, когда Каховский, убивший графа Милорадовича и Шюрмера, и заявивший самому Имп. Николаю, что он убил бы, конечно, и его, если бы он приблизился к его каре на Сенатской площади, развертывал перед ним несчастье народа, жестокость законов и ошибки политики Александра I.

"Ваше Величество, - писал он, - я видел слезы в Ваших глазах, я благословляю судьбу, которая позволила мне изложить свои мысли перед Государем, Который обещает сделаться Отцом Отечества. Я слышал, как Вы сказали, что Вы имеете русскую душу и что Вы первый гражданин отечества. Со вчерашнего вечера я люблю Вас, как человека, от всего моего сердца я желаю иметь возможность любить Вас, как Государя. Дайте расположение народу и народ Вас будет обожать".

Царь постоянно колеблется между участием, которое в нем возбуждала откровенность и негодованием, которое вызывало в нем запирательство, что хорошо видно при допросе одного из выдающихся декабристов Ивана Дмитриевича Якушкина.

Допрос И. Д. Якушкина

Но прежде о нем надо сказать несколько слов. Он родился в декабре 1793 г. От 15- до 18-летнего возраста он жил у известного писателя Мерзлякова, лекции которого по русской истории он слушал на словесном факультете Московского университета. В 1811 г. он был принят подпрапорщиком в Лейб-Гвардии Семеновский полк, с которым участвовал в походах 1812, 13 и 14 гг. и, между прочим, был в Бородинском деле. Заграничная кампания имела сильное влияние на него, так же, как и на многих других офицеров:

"Каждый из нас сколько-нибудь вырос", - говорит Якушкин в своих записях. "Пребывание во время похода за границей", - заявляет он на следствии по делу Тайного Общества, - "вероятно, впервые обратило внимание мое на состав общественный в России и заставило видеть в нем недостатки. По возвращении в Россию, крепостное состояние людей представилось мне, как единственная преграда сближения всех сословий в России. Пребывание в разных губерниях и наблюдение отношений помещиков к крестьянам более и более утверждали меня в сем мнении".
В 1816 г. Якушкин вместе с Алек. Ник. и Никитой Михаил. Муравьевыми, Матвеем и Сергеем Ивановичем Муравьевыми-Апостолами и кн. Серг. Петр. Трубецким, основали Тайное Общество под названием "Союз Спасения" истинных и верных сынов отечества. Причиной основания Общества, как объяснил Якушкин в своем показании, было усмотрение бесчисленных неустройств в России, которые по мнению других членов Общества, происходили от того, что все частные люди заботятся только о своих личных выгодах. Названные лица задались целью обратить внимание к выгодам общественным и тем самым образовать мнение общее. Кроме крепостного права, их негодование возбуждало жестокое обращение с солдатами, крайняя продолжительность 25-летней службы нижних чинов и повсеместное лихоимство. Основанию Союза содействовал пример Тайных Обществ, имевших сильное влияние во многих государствах, особенно в Швеции и Пруссии. Главная цель союза состояла во введении в России представительного правления, но она должна была быть известна только членам высшей четвертой степени. В уставе его было сказано, что если царствующий Император не даст никаких прав независимости своему народу, то ни в каком случае не присягать его наследнику, не ограничив его Самодержавия. Неблагоприятное впечатление по возвращении в СПб из заграницы (как напр., удары, щедро раздаваемые полицией народу, собравшемуся для встречи Гвардии) презрение к русским, нередко выражавшееся в высших сферах, усиление шагистики в войсках, сделали для Якушкина службу в гвардии невыносимою. Он подал просьбу о переводе его в Егерский полк, стоявший в Черниговской губернии, находившийся под командой его знакомого М. А. фон Визина. Якушкин очень подружился с фон Визином и сообщил ему об основании Тайного Общества, к которому тот изъявил желание присоединиться. В начале 1817 г. Егерский полк был переведен в Московскую губернию и Якушкин жил в Москве. Здесь он получил устав Союза Спасения, в составлении которого принимал участие вступивший в Общество П. И. Пестель. В устав были включены угрозы за измену и разглашение тайны, заимствованные из масонских статутов. Якушкину устав не понравился, особенно восстал он против клятв о сохранении тайны и слепого повиновения членов низших степеней боярам, составлявшим высшую степень. На совещании с другими членами Общества, прибывшими в гвардию в Москву в 1817 г., решено было приступить к составлению нового устава, руководствуясь печатным уставом немецкого Тугендбунда, к которому Якушкин относился сочувственно. Однажды, на совещании чинов Тайного Общества у Алекс. Ник. Муравьева, осенью 1817 г., последний прочел полученное им от Трубецкого письмо с известием, что Государь собирался отделить Литовские земли от России, присоединить их к Польше и перенести столицу в Варшаву. А. Муравьев высказал мысль, что необходимо прекратить царствование Александра, принявшее такой антинациональный характер и предложил бросить жребий, кто должен нанести удар Царю. Якушкин решил принести себя в жертву без всякого жребия. Фон Визин всю ночь уговаривал его отказаться от этого намерения, но Якушкин оставался непреклонным. На другой день члены Общества, собравшиеся в другом настроении, пришли к заключению, что смерть Имп. Александра в данное время не может быть полезна для государства и что он своим упорством погубит не только всех, но и Общество, которое со временем могло бы принести значительную пользу России. Тогда Якушкин отказался от своего намерения, но покинул Общество. Позднее вновь он вступил в него, когда оно уже носило название "Союза благоденствия".

В 1817 г. Якушкин вышел в отставку и через 2 года переехал в свое имение в Вяземском уезде Смоленской губ., но иногда жил в Москве.

Осенью 1822 г., один его современник, посещавший вечерние собрания у фон Визина, встречал у него постоянно И. Д. Якушкина, Н. М. и А. Н. Муравьевых, Граббе и Давыдова. Якушкин имел причины для большой сдержанности; он получил от Ник. Ив. Тургенева совет быть как можно осторожнее, так как Государь, которому стало известно существование Тайного Общества, сказал однажды: "Эти люди, кого хотят могут возвысить или утопить в общем мнении. К тому же они имеют огромные средства. В прошлом году во время неурожая в Смоленской губ. они кормили целые уезды". И при этом назвал Якушкина, Пассека, фон Визина и Мих. Ник. Муравьева. В начале декабря 1825 г. Якушкин приехал в Москву, узнав о кончине Имп. Александра. Нашел там несколько членов Общества и участвовал в их собраниях. Когда член Общества Семенов получил письмо из СПб от Пущина, в котором тот извещал, что петербургские члены решили не присягать и не допускать гвардейские полки до присяги, Якушкин предложил фон Визину и другим возбудить Московские войска к восстанию. На собрании 18 декабря у Мятлева, приведенный Якушкиным Муханов предложил ехать в Петербург, чтобы выручить из крепости товарищей и убить Государя. Но предложение это не встретило сочувствия. Якушкин имп. Николаю не присягнул и 10 января 1826 г. был арестован.

Через 4 дня Левашев снял с него первый допрос. Якушкин был поражен, что об его намерении в 1817 г. покуситься на жизнь Государя, правительству уже известно. Пришлось это признать. Но назвать имена членов Общества он решительно отказался, заявив, что дал в этом обещание товарищам. Левашев напомнил ему, что в России есть пытка, но это не произвело желанного воздействия. Когда Левашев заявил, что по словам всех товарищей Якушкина целью Общества была замена самодержавия представительным правлением, он не стал этого отрицать. Он показал также что Общество желало склонить дворянство к освобождению крестьян, так как, если правительство не развяжет этот узел, он будет разорван насильственно. После этого допроса Якушкина потребовал к себе Государь, который, между прочим, ему сказал:

- Если вы не хотите губить ваше семейство и чтобы с вами не обращались, как с свиньею, вы должны во всем признаться.

Якушкин ответил, что дал слово никого не называть.

- Что вы с вашим мерзким честным словом! - воскликнул Государь.

Когда Якушкин повторил, что никого не может назвать, Император закричал:
- Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог.

В повелении коменданту Сукину собственноручно написанном, Государем было сказано: "Заковать присылаемого Якушкина в ножные и ручные железа. Поступать с ним строго и не иначе содержать, как злодея".

Повеление было исполнено и Якушкина, не евшего более 2-х суток, посадили в Алексеевский равелин; первый раз накормили его щами, но потом стали приносить вместо обеда лишь кусок черного хлеба.

Означенное решение Государя нисколько не помешало ему субсидировать Якушкина 20.000 рублей через несколько лет при переводе его с каторги на поселение на первоначальное хозяйственное обзаведение.

Протоиерею Петропавловского собора, посетившему его на другой день, по приказанию Государя, Якушкин заявил, что не исповедывался и не причащался 15 лет и не считает себя христианином и протоиерею Казанского собора Мысловскому, посещавшему заключенных по воле Государя, также пришлось отказаться от разговоров с Якушкиным о религии. Лишь гораздо позднее он убедил Якушкина исповедываться и причаститься.

Однажды ночью повели его на допрос в следственную комиссию. Якушкин вновь отказался назвать членов Общества, заявив, что он человек не верующий, потому не принес присяги. На вопрос Чернышева не отговаривал ли его кто-нибудь от намерения убить Государя, Якушкин назвал фон Визина, думая, что это полезно последнему. В письменных же ответах позднее не называл никаких имен. Однако, тюрьма, тяжелые оковы и разлука с людьми близкими и дорогими, подорвали, наконец, стойкость Якушкина. Назвать имена советовал и Мысловский, и Якушкин на допросе назвал имена некоторых уже известных комитету и еще ген. Пассека, умершего в 1825 г. и Петра Чаадаева, бывшего в то время заграницей. Вскоре после того, когда у него потребовали показаний о собрании у Митькова 18 декабря 1825 г., он написал в Следственную Комиссию, что во всем происшествии он более всех виновен, ибо привел на собрание Муханова, не быв почти с ним знаком; без чего Муханов не подверг бы себя ответственности за несколько пустых и необдуманных слов. Не довольствуясь этим, Якушкин написал письмо Государю, в котором просил подвергнуть его одного взысканию за слова, произнесенные Мухановым. "Пусть буду осужден к наистрожайшему наказанию, лишь бы быть избавленному от упрека совести, что малодушием или неосторожностью вверг других в несчастье".

Вслед за этим, по повелению Государя с Якушкина были сняты ножные оковы. Он был так обессилен, что наручники перевешивали его вперед. Наконец и они были сняты с него на Пасху. Верховный Суд приговорил его к каторге на 20 лет, а потом на поселение. Из этих смягчений наказаний мы видим, как Николай I смягчался при наличии малейшей откровенности; кроме того мы видим, что при первом допросе Якушкина роль играли нервы, а не окончательное решение. Так до доклада суда, представленного Имп. Николаю, Боровкову, правителю дел Комитета, поручено было, по Высочайшему повелению, составить записку о степени виновности о каждом преданном суду. Генерал Председатель Татищев сказал ему: "Государь желает отделить закоренелых преступников от легкомысленных, действовавших по увлечению. Твою записку примет Он в соображение при рассмотрении приговора Верховного Уголовного Суда. Я лично представлю его Государю. Смотри, никто не должен знать о ней, не только чиновники из канцелярии, но и помощники твои".

"Я понял важность поручения", - пишет Боровков. - "о каждом преданном суду изобразил добросовестно, как мне представлялось из совокупности следствия и личной известности. Сладко мне видеть было плоды этой моей работы в Указе Верховному Уголовному Суду 10 июля 1826 г. Там облегчены наказания Матвею Муравьеву-Апостолу, Кюхельбекеру, Александру Бестужеву, Никите Муравьеву, кн. Волконскому, Якушкину, Александру Муравьеву, графу Булгари и Бодиско 1-му.

Идея цареубийства захватывала некоторые экзальтированные умы. Кроме Якушкина, заявившего, что судьба избрала его жертвой, кн. Шаховской также объявил себя готовым убить Государя. Лунин предлагая послать замаскированных людей на дорогу на Царское Село, но начальники выдумали план более обдуманный. В начале 1826 г., когда Царь Александр будет руководить большими маневрами во 2-й Армии, захватить Его лично, заточить в Бобруйскую крепость и объявить стране о низложении династии. В списке подсудимых перечисляются лица, участвовавшие согласием в умысле на лишение в Бобруйске свободы блаженной памяти Государя Императора и ныне царствующего. Так, например, отставной полковник Саратовского полка Повало-Швейковский. Об нем написано, что он знал об умысле на цареубийство. Но во всякое время он ему сопротивлялся, утверждая, что жизнь Государя должна быть всегда священна. А при Бобруйске говорил, что если Общество решится пролить хоть одну каплю крови, он его оставляет, хотя бы то стоило ему самому жизни. А о капитане ген. штаба Никите Муравьеве сказано: "Участвовал в умысле на цареубийство, изъявлением согласия в особенных случаях в 1817 и в 1820 гг., но впоследствии изменил совсем свой образ мыслей, и не только не соглашался, но сильно противодействовал всем умыслам сего рода, до того, что в 1825 г. советовался с другими о том, чтобы донести правительству о намерении Якушкина покуситься на жизнь Императора в случае невозможности другим способом удержать его от сего злодеяния. Предполагал изгнание Императорской Фамилии только в случае крайности".
А об Александре Якубовиче, капитане Нижегородского Драгунского полка сказано: "Умышлял на цареубийство с вызовом на решение жизни покойного Государя и, сверх того, предложил бросить жребий на убиение ныне царствующего Императора, хотя предложение его не имело никаких последствий. Известно, что на собрании у Рылеева 13 декабря последний жарким поцелуем одобрил его намерение". А о подпоручике Полтавского пех. полка Михаиле Бестужеве-Рюмине сказано: "Имел умысел на цареубийство, изыскивал к тому средства, сам вызывался на убийство блаженной памяти Государя Александра и ныне царствующего Государя Императора; избирал и назначал лиц для совершения оного. Имел умысел на истребление Императорской Фамилии; изъявил оное в самых жестоких выражениях - рассеяние праха".

Среди руководителей Общества было некоторое число лиц особо высокой ценности. Так, Николай Иванович Тургенев, знаменитый сотрудник бар. Штейна, бывший высоким чиновником министерства финансов, известный своей трудоспособностью, своим твердым характером, своей обширной эрудицией и по своим великодушным идеям могущий сам быть реформатором России; генерал Михаил Орлов, который мог бы блистать и на парламентской трибуне, так же, как и в битве; Сергей Муравьев-Апостол, идол солдат, известный своей добротой, природы глубоко религиозной, якобинец и верный сын церкви, желавший примирить принципы веры и свободы, христианства и революции и, наконец, самый выдающийся из всех, полковник с щеголеватым лицом и пронырливыми глазами, самоучка, обладавший чрезвычайным умом и редким даром слова, признанный способным как командовать армией, так и управлять любым министерством - Павел Иванович Пестель.

Н. И. Тургенев

Николай Иванович Тургенев, род. 1789 г. В 1819 г. сделался членом Тайного Общества - "Союза Благоденствия". В начале 1820 г. по предложению Пестеля в Петербурге было собрание коренной Думы Союза Благоденствия, где шли горячие прения, что следует предпочесть, республику или монархию. Когда дошла очередь до Тургенева, он сказал: "Без всяких прений - Президент", и при голосовании все единогласно высказались за республику. Однако, позднее в проектах петербургских членов Тайного Общества возобладало стремление к ограниченной монархии. Некоторые члены Союза Благоденствия, находя его деятельность недостаточно энергичной, пришли к мысли закрыть или преобразовать его.

В январе 1821 г. в Москве с этой целью собралось около 20 членов Общества, в том числе Тургенев, Якушкин, фон Визин и др. Решено было изменить не только устав Общества, но и состав его, так как получены были сведения, что правительству известно о его существовании. Якушкин в своих записках утверждает, что при этом был составлен новый устав, который разделялся на две части. В первой - для вновь вступающих предлагались те же филантропические цели, как в прежнем уставе; вторую же часть, по свидетельству Якушкина, будто бы написал Тургенев для членов высшего разряда. Здесь уже было прямо сказано, что цель Общества состоит в том, чтобы ограничить самодержавие в России для чего признавалось необходимым действовать на войска и приготовить их на всякий случай. В письме к редактору "Колокола", написанном в 1863 г. по поводу записок Якушкина, Тургенев отрицает свое участие в составлении второй части устава. Якушкин называет его одним из самых значительных членов Общества и самым деятельным. Он утверждает, что в новом Обществе, созданном исключительно энергией Никиты Муравьева, Тургенев участвовал "во многих совещаниях". И "История царствования Александра I" пишет, что "Тургенев вместе с Никитой Муравьевым и кн. Оболенским был выбран в члены Думы Северного Общества. В следующем году он снова был выбран единогласно, но отказался по болезни. С отъездом заграницу Тургенев совершенно прекратил сношения с Тайным Обществом. В вышеупомянутом письме 1863 г. Тургенев пишет: "Какая участь постигла Пестеля, которого следствие и суд признали наиболее виновным. Положим, что ему приписываемые показания справедливы. Что он совершил? Что он сделал? Ровно ничего! Что сделали все те, которые жили в Москве и в различных местах Империи, не зная, что делается в СПб. Ничего. Между тем казнь, ссылка их не миновали. Итак, эти люди пострадали за свои мнения, за свои слова, за которые и ответственности подлежать не могут следовательно". Тургенев продолжал участвовать в Тайном Обществе и после 1821 г. и полагаем, что в значительной степени его участию в совещаниях членов Общества следует приписать обдуманность того плана государственных преобразований, который был найден в бумагах кн. Трубецкого и, который был весьма сходен с проектом Никиты Муравьева. В состав его входили: свобода печати, свобода богослужения, уничтожение владения крепостными людьми, равенство всех граждан перед законом и потому отмена судов и всяких судных комиссий; предоставление каждому из граждан избирать род занятий и занимать всякие должности; сложение подушных податей и недоимок; уничтожение рекрутской повинности, военных поселений, сокращение срока службы для нижних чинов и уравнение воинской повинности между всеми сословиями; учреждение волостных, уездных, губернских и областных управлений и назначение в них членов по выбору, взамен всех чиновников; гласность суда; введение присяжных в суды уголовные и гражданские. Со времени возвращения в Россию в 1816 г., Тургенев служил в комиссии составления законов; одно время в министерстве финансов и, главным образом, в канцелярии Государственного Совета, где был помощником статс-секретаря. Его служба была полезна особенно в том, что касалось крестьянского дела. В следующем году здоровье Тургенева потребовало продолжительного заграничного отпуска. Летом 1825 г. он получил заграницей письмо от министра финансов Канкрина, который по Высочайшему повелению предлагал ему место директора департамента мануфактуры в своем министерстве. Это доказывает, что Имп. Александр I продолжал относиться к нему благосклонно.

Однажды Государь сказал: "Если бы верить всему, что о нем говорили и повторяли, то было бы за что его уничтожить; я знаю его крайние мнения, но я знаю также, что он честный человек и этого для меня достаточно". Тургенев отклонил предложение Канкрина, так как он не сочувствовал его намерениям во что бы то ни стало покровительствовать промышленности. Этот отказ спас его. В январе 1826 г. Тургенев отправился в Англию и там узнал, что он привлечен по делу декабристов. Он поспешил послать в СПб по почте объяснительную записку относительно своего участия в Тайных Обществах. В ней он утверждал, что был только членом Союза Благоденствия, который уже давно закрыт; объяснил характер этого Общества и настаивал на том, что не принадлежал ни к какому секретному союзу, не имел никаких сношений ни письменных, ни личных с участниками позднейших Тайных Обществ и, будучи совершенно чужд событиям 14 декабря, он не может отвечать за то, что произошло без его ведома и в его отсутствие.

Вскоре после того к Тургеневу явился секретарь русского посольства в Лондоне и передал ему предложение графа Нессельроде, по повелению Имп. Николая, предстать пред Верховным Судом с предупреждением, что если он откажется явиться, то будет судим, как государственный преступник. Тургенев отвечал, что недавно посланная им объяснительная записка относительно его участия в Тайных Обществах, делает его присутствие в Петербурге совершенно излишним. К тому же и состояние его здоровья не позволяет ему предпринять такое путешествие. Тогда Горчаков показал депешу графа Нессельроде русскому поверенному в делах о том, чтобы он в случае отказа Тургенева явиться, поставил на вид английскому министерству, какого рода людям оно дает убежище. Оказалось, у английского министра Канинга требовали выдачи Тургенева, но безуспешно. Позднее Тургенев узнал, что русским посланникам на всем европейском континенте было предписано арестовать его, где бы он ни оказался. Думали даже схватить его в Англии при помощи секретных агентов. Верховный Уголовный Суд нашел, что "действительный статский советник Тургенев, по показанию 24 соучастников, был деятельным членом Тайного Общества, участвовал в учреждении, в составлении, совещаниях и распространении оного, привлечением других, равно участвовал в умысле ввести республиканское правление и удаляясь заграницу, по призыву правительства к оправданию не явился. Чем и подтвердил сделанное на него показание".

Суд приговорил Тургенева к смертной казни, а Государь повелел, лишив его чинов и дворянства, сослать его на вечно в каторжную работу. Позже, в 1847 г. Тургенев написал свой труд в трех томах: "La Russie et les russes" ("Россия и русские"). Самый важный отдел этого сочинения посвящен двум главным вопросам, интересовавшим Тургенева: уничтожению крепостного права и преобразованию государственного строя в России. В 3-й части этой книги, автор представляет обширный план реформ, который разделяет на две категории: 1) такие, которые возможны при Самодержавии и 2) входящие в состав, по его мнению необходимых, политических реформ. К числу первых он относит: освобождение крестьян, которое он ставит на первом месте, затем следуют устройство судебной части с введением суда присяжных и уничтожение телесных наказаний; устройство административной части, на основе выборного начала, с установлением местного самоуправления, расширения свободы печати и пр. Ко второй категории, т. е. к числу принципов, которые должны быть освещены основным русским законом, то есть "Русской Правдой", как он, подобно Пестелю, озаглавил свой проект государственных преобразований, автор относит равенство перед законом, свободу слова и печати, свободу совести, представительную форму правления, причем он отдает предпочтение установлению одной палаты и считает совершенно не соответствующим условиям русского быта заводить у нас аристократию. С восшествием на престол Имп. Александра Второго, он трижды посетил Россию в 1857, 1859 и 1864 гг., принимая деятельное участие в обсуждении вопроса об уничтожении крепостного права и других реформ Александра II. Он скончался в 1881 г. в своей вилле Бербуа в окрестностях Парижа.

Известно, что Николай I также делил декабристские реформы на политические, в которых он защищал самодержавную монархию и ее традиции от каких бы то ни было покушений, и на все другие реформы. Перед коронацией он повелел передать Боровкову мнение, высказанное декабристами, с тем , чтобы составить из них особую записку.
Когда кончились коронационные торжества в Москве и Царь вернулся к своей ежедневной работе, то нашел на своем рабочем столе в Зимнем Дворце, тетрадь, богато переплетенную с золотыми обрезами, заключенную в ларчик с запором. Она заключала в себе полный список 570 лиц, так или иначе прикосновенных к заговору. Из числа указанных лиц лишь 289 были признаны виновными, (из них 131 осужденных судом, 120 подвергнутых административным наказаниям, 4 изгнанных и т. д.). Полный список заключал в себе имена доносителей и лиц, признанных невиновными, иногда без достаточных оснований. Некоторые из этих последних сделали потом при имп. Николае блестящую карьеру (Муравьев сделался министром Уделов и укротителем восстаний в Литве 1863 г.; за что получил графский титул. Перовский сделался министром Внутренних Дел; Суворов - генерал-губернатором Балтийских провинций). Эта тетрадь осталась до самой смерти Николая его подручником, соединенным с другой тетрадью, составленной в 1827 г., заботами тайного советника Боровкова, содержащей полный комплект реформ, желанных декабристами. Эти два драгоценных тома составляли vade mecum всего его царствования и послужили программой для всех бесчисленных тайных комитетов, начиная с известного комитета, составленного 6 декабря 1826 г. Там требуются законы ясные и определенные, ускорение судебной процедуры, запрещение продажи крестьян, пересмотр таможенных тарифов, облегчение ипотечных кредитов для разорившихся дворян, сооружение морского и торгового флота. Государь, оставив у себя записку, передал одну ее копию Цесаревичу Константину Павловичу, а другую графу Кочубею, председателю Государственного Совета.

- Государь, - сказал гр. Кочубей Боровкову, - часто просматривает Ваш любопытный свод и черпает из него много дельного, да и я часто к нему прибегаю. Вы хорошо и ясно изложили рассеянные там идеи".

"Мне приятно было слышать", - пишет Боровков в своих записках, - "отзыв лестный о моей работе, но еще приятнее было видеть проявление ее в разных постановлениях и улучшениях, выходящих того времени. Кратко изображенное внутреннее состояние отечества показывает, сколь в затруднительных обстоятельствах воспринял скипетр ныне царствующий Император и сколь великие трудности подлежат к преодолению. Надо даровать ясные и положительные законы; водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами в кредитных учреждениях. Воскресить промышленность и торговлю незыблемыми уставами, направить просвещение юношества, сообразно каждому состоянию, улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот, поощрить частных людей к мореплаванию, словом исправить неисчислимые беспорядки и злоупотребления".

Лунин

Так же писал декабрист Лунин, характеризуя патриотическое настроение Общества: "Общество сделалось выраженном народных интересов, требуя, чтобы законы, управляющие страной, и остававшиеся неизвестными даже судам, были собраны и изданы, после разумной кодификации; чтобы гласность в делах государственных заменила призрак государственной тайны, которым они окружены и который вредит их ходу, скрывая от правительства и народа злоупотребление чиновников; чтобы судопроизводство было быстрое, а потому устное, открытое и даровое; чтобы администрация была подчинена правилам, вместо личного произвола; чтобы дарования, в каком бы сословии они ни обнаружились, вызывались к содействию на общее благо; чтобы выборы должностных лиц определялись общественным голосом, замещая невежд и взяточников; чтобы в назначении и употреблении казенных сумм отдавался гласный отчет; чтобы откупная система на водку была заменена другой системой налогов; чтобы обращено было внимание на судьбу защитников отечества и количество войск в мирное время уменьшено, срок службы сокращен, а жалование солдата увеличено соразмерно с его нуждами; чтобы военные поселения, незаконные в своем основании, были уничтожены во отвращение новых злодейств и пролития крови; чтобы торговля и промышленность освободились от произвольных постановлений и устарелых разграничений, препятствующих движению; чтобы, наконец, положение духовенства, вполне обеспеченное, сделало его независимым и свободным к исполнению своих обязанности".

Так думал Лунин, принадлежавший к числу декабристов, не отрывавшихся от родной почвы. Ведь, для достижения этих задач не было надобности в создании какого-либо заговора. И, действительно, первоначально в созданном в 1816 г. "Союзе Спасения" и отчасти заменившем его в 1818 г. "Союз Благоденствия" политические цели отступали на второй план, сравнительно с филантропическими и общественными в широком смысле. Поэтому первоначально предполагалось, что для правительства существование Общества не должно быть тайной, как не было тайной существование масонских лож. Но наряду с этими целями были другие, которые затрагивали самые основные коренные начала существовавшего политического строя и социального порядка. Это была, во-первых, идея об ограничении Самодержавия, а, во-вторых, освобождение крестьян от крепостной зависимости. Если бы нужно было делать выбор между этими двумя идеями, большинство, вероятно, предпочло бы крестьянское освобождение немедленному ограничению монархической власти, ибо идея отмены крепостного права со всеми его злоупотреблениями, как власти человека над человеком, внушала больше энтузиазма и сильней зажигала сердца декабристов, чем даже мысль о конституции или республике.

Часть IV.

Дело о польских тайных обществах

7 января 1826 г. Имп. Николай заговорил в письме к брату о мерах строгости и прислал ему необходимые полномочия, чтобы Цесаревич мог действовать вполне по его усмотрению, не выходя из обычной колеи. "Конечно", - прибавил Государь, - "нужно действовать с величайшею мягкостью, чтобы не давать пищи недовольным, но, мне кажется, еще более запаздывать карою было бы преступной слабостью с нашей стороны; впрочем, скажу еще раз: полная свобода Вам действовать так, как Вы найдете необходимым".

Цесаревич признал невозможным продолжать бездействие в прежнем смысле и 7 февраля учрежден был в Варшаве следственный комитет для открытия тайных обществ, существовавших, как в Царстве Польском, так и в областях прежней Польши к Империи присоединенных. Комитет состоял из 10 членов: 5 русских и 5 поляков.

В дополнение к официальным донесениям Цесаревич писал Имп. Николаю 9 февраля 1826 г.: "Следственный Комитет составлен из наиболее выдающихся и именитых людей страны (предс. сената гр. Станислава Замойского, сенаторов и воевод, графов Грабовских и пр.). Это доверие заставит замолчать критиков, прекратить слухи и т. под. вещи. Никто не был арестован, иначе, как на основании решения самого комитета и я, следовательно, остаюсь совершенно в стороне и становлюсь исполнителем, а не источником приказаний. Я уверен, что эти господа окажутся более суровыми, чем мы сами".

Удалось захватить, между тем, бумаги ген. Княжевича. В них найдены были копии писем, которыми обменялись Имп. Александр I и Костюшко после занятия Парижа в 1814 г., Великий Князь Константин воспользовался этим случаем, чтобы в мыслях, высказанных тогда Имп. Александром польскому патриоту найти новые аргументы для оправдания цели, которою задались члены польских тайных обществ. 15 февраля 1826 г. он писал, Имп. Николаю: "Бумаги, найденные у ген. Княжевича являются подтверждением того, что я постоянно говорил Вам, дорогой брат, по поводу обещаний, на которых поляки основывали свои надежды; это копии переписки ген. Костюшки. Прочтите конец письма покойного Государя, и Вы найдете в нем разгадку всего "национального общества"; что же Вы хотите, чтобы после столь положительных обещаний, на которых они основывали свои надежды, им говорили к опровержению их поступков и намерений; - посудите Сами беспристрастным образом о положении вещей; я уверен, что к концу царствования было многое от чего бы он отказался, но было слишком поздно и обещание, раз уж оно было дано, при наличии всевозможных неоспоримых документов, не могло быть взято обратно; сверх того вся совокупность обстоятельств положительно доказала бы цель покойного Государя, направленную к обеспечению успеха задачи, которую Он поставил себе; и не далее, как во время своего последнего пребывания Он дважды положительно это высказывал нам, моей жене и мне; та же речь была повторена множеству лиц, как военных, так и гражданских. Наш "Следственный Комитет" работает хорошо, с усердием и настойчивостью. Поляки вообще возмущены, что между их соотечественниками могли встретиться лица, вступившие в прямые сношения с революционерами у вас. Общественное мнение высказывается здраво в том смысле, что, если русский должен быть наказан один раз, то поляк десять раз".

Независимо от этого Цесаревич писал о тех же вопросах еще более откровенно своему другу Опочинину с просьбой сообщить содержание этих писем Государю, чтобы установить его мнение. Приведем выдержку из письма его от 5 февраля: "Из прочитанных мною показаний Яблоновского, я усматриваю лишь естественные последствия того положения, в котором находится эта страна, и тех речей, которые были произнесены с высоты престола во время бывших здесь трех Сеймов; кроме того все эти господа видят, что старая Финляндия была присоединена к новой, а не новая к старой; теперь спрашиваю я Вас, как хотите Вы, чтобы подобный пример не вскружил им голову? Им всем были хорошо известны слова и образ мыслей покойного Государя, потому что Он не скрывал их перед ними и даже в последнее время высказали их, как статским, так и военным лицам. Говоря чистосердечно, можете ли Вы их в том упрекнуть? Прочтите все это Имп. Николаю, чтобы установить его мнение". А в следующем письме, от 12 февраля, он пишет, что "покойному Государю угодно было сряду 10 лет словами и деяниями вкоренять и внушать им сию мысль" (о присоединении Литвы к Польше).
Надо знать, что Литва представляла собою всю Западную Россию, от Днепра до Буга. Сверх того во всех польских губерниях, присоединенных к России (во время трех разделов 1772-1795 гг.) Государь Александр I назначал губернаторов и вице-губернаторов из поляков; впоследствии для всех сих губерний мундиры были даны с малиновыми воротниками и, наконец, во время последнего пребывания в Варшаве всего Литовского корпуса, генералам, адъютантам и другим чинам, вместо красного цвета приказал иметь на воротниках и прочем обмундировании, малиновый, (как символ будущего присоединения Литвы к Польше). Имп. Александр совершил объединение в военном отношении и Великий Князь Константин, носивший звание главнокомандующего Польской армией, командовал также и Литовским корпусом, мундирам которого были присвоены польские цвета и состав офицеров был преимущественно польский. Сверх того Литва и Западные губернии были негласно подчинены Цесаревичу и в гражданском отношении. Подобные мероприятия должны были утвердить в польских умах убеждение, что присоединение к Польше, так называемого забранного края", составляет только вопрос времени. Не удивительно, что деятельность тайных Обществ была направлена к той же цели, исправлению "исторической несправедливости". Они подготовляли почву для престола. Имп. Александр I своими обещаниями посеял ветры, предоставив своему преемнику пожинать бурю, которая в 1831 г. вынудила его написать Вел. Кн. Константину Павловичу в письме от 3 января 1831 г.: "Кто-то из двух должен погибнуть, решайте Сами, Россия или Польша".

Возвратимся к 1826 г.. Имп. Николай I решился строго соблюдать и поддерживать дарованную Имп. Александром I конституцию и слово свое сдержал нерушимо, в чем отдают ему должное и недоброжелатели из польского лагеря. Историк Лисицкий пишет: "Наши историки, смотрящие на вещи лишь сквозь призму 1831 г., говорят о презрении и необоримом отвращении Имп. Николая I к конституционному устройству Польши. В этой оценке может заключаться доля правды, так как характер Государя с трудом поддавался малейшему разделу власти; тем не менее, в течение первых четырех лет своего царствования, Имп. Николай I не только пальцем не затронул учреждений Польши, но и не переставал выполнять свои обязанности конституционного короля лучше, чем его предшественник... В конце концов, быть может, это был все-таки Государь наиболее подходящий для того, чтобы приспособить поляков к условиям их существования и заставить их утратить много привычек, усвоенных ими в течение целых веков". И вместе с тем Он провел решительную грань между Польшей и Россией, не ратифицируя загадочных обещаний Александра I. Он писал Вел. Кн. Константину: "Честный человек, даже среди поляков, отдаст мне справедливость, сказав: "я ненавижу Его потому что он не исполняет наших желаний, но я уважав Его, потому что Он нас не обманывает". На этой почве произошло полное разногласие в мнениях между Вел. Кн. Константином Павловичем. Вел. Князь Константин упорно отстаивал Александровскую точку зрения, усвоенную им за время 10-летнего его пребывания в Варшаве, исправить "несправедливость" Имп. Екатерины II. Император же Николай I явился защитником русской государственной точки зрения, и считал невозможным какое бы то ни было посягательство на целость Русской Империи. 24 октября 1827 г. Он писал Вел. Князю Константину Павловичу: "Пока я существую, я никоим образом не могу допустить, чтобы идея о присоединении Литвы к Польше могла быть поощряема, так как по моему убеждению это вещь неосуществимая и которая могла бы повлечь для Империи самые плачевные последствия".

Варшавский Следственный Комитет окончил свои действия значительно позже Петербургского и представил донесение Цесаревичу Константину 22 декабря 1826 г. Правительство должно было решить важный вопрос: какой суд учредить над привлеченными к ответственности лицами. Имп. Николай I высказал первоначально желание учредить суд в Варшаве на таких же началах, как Петербургский Верховный Уголовный Суд. Цесаревич подверг это желание самому решительному возражению и подверг критике Петербургский Суд.

"Я позволю себе представить Вам, что состав суда, вроде того, как было сделано у Вас, не может иметь места у нас, без нарушения всех конституционных начал, потому что специальные суды не допускаются, а Петербургский Суд был именно таким, потому что наряду с Сенатом в состав его были введены члены, назначенные особо в данном случае; в конституционных странах уже отвергают компетентность и правосудие Петербургского Суда и называют его чем-то вроде военного суда. Сверх того, самое судопроизводство представляется им незаконным, так как в нем не было допущено гласной защиты. Подсудимые были осуждены, не быв ни выслушаны публично, ни защищены тем же путем; в конституционных странах действуют учрежденные на то суды, при гласной защите..."

Переписка по этому делу между СПб и Варшавой кончилась тем, что члены тайных польских Обществ были согласно конституции по ст. 152 преданы Сеймовому суду, образованному из всех чинов Сената; те же из поляков, которые состояли русскими подданными, подверглись суду Правительствующего Сената. Заседания Сеймового Суда начались в Варшаве 3 июня 1827 г. Цесаревич выражал Государю надежду, что Суд докажет своим ходом, насколько общественное мнение страны находится на должной высоте, без всякого оттенка раболепства, что в СПб убедятся насколько несостоятельно воззрение, что королевство находится в состоянии брожения или революции. "Я ручаюсь", - писал он, - "что в настоящее время нет и тени брожения". Предсказания Цесаревича не оправдались. Весь край не замедлил покрыться густой сетью Тайных Обществ и заговоров. Как справедливо заметил один писатель, все мысли народа витали не в настоящем, а в прошедшем. Передовые деятели страны стремились только к политической реставрации прежней Польши, и подобное настроение польской интеллигенции могло привести только к крушению системы установленной Имп. Александром в 1815 г. Сеймовому Суду на основании королевского декрета от 7 апреля 1827 г. предано было 8 человек. Председателем Суда был назначен Белинский, Старший Сенатор, заменивший собой настоящего председателя сенатора гр. Замойского, отстраненного от дела, как бывшего члена Варшавского Следственного Комитета. Этот комитет не оказался на высоте беспристрастия и признал недоказанным соглашение между польскими и русскими революционерами, как то утверждал сам П. И. Пестель, а Цесаревич продолжал высказывать разные соображения в пользу подсудимых. Председатель Суда Белинский, сказал: "Мое сердце препятствует мне осудить национальное чувство". Дело тянулось бесконечно долго и кончилось летом 1828 г. оправданием подсудимых, из которых только некоторые были приговорены к краткосрочным тюремным заключениям, с зачетом времени, проведенного под арестом.

Император Николай I узнав о столь неожиданном исходе Варшавского процесса, воскликнул: "Несчастные! Они спасли виновных, но погубили отечество".
Цесаревич Константин был приведен приговором суда в состояние сильнейшего гнева; он был готов на крайние меры, быстро позабыв свои конституционные наставления брату.

Благоразумие Имп. Николая I отклонило всякие неосмотрительные решения. Он повелел административному Совету Королевства высказать свое мнение по поводу судебного приговора и поведения Сената. Приговор оставался неутвержденным, а сенаторам было воспрещено отлучаться из Варшавы. Потребовались целые месяцы работы. Административный Совет пришел к заключению, что приговор Сената следует приписать не злонамеренности его членов, а неудовлетворительности существовавшего уголовного законодательства. Таким образом Административный Совет оправдал решение Сеймового Суда. Заключение Совета было препровождено Имп. Николаю I в декабре 1828 года. Государь повелел прочесть Сенату Высочайший выговор, а затем утвердил приговор суда, который вступил в законное действие 14 марта.

9 марта 1829 г. Цесаревич писал Государю: "Выговор был принят с покорностью и с почтительностью, но не с убеждением. Впрочем, чего же можно ожидать от этого сброда, каким в большинстве являются сенаторы этой страны. Тем не менее, нужно быть справедливым и признать, что среди них есть такие, которые сознают, что сделали ложный шаг и раскаиваются"...

Совершенно иначе сложилась судьба поляков, русских подданных, их судил Правительственный Сенат и затем дело поступило в Государственный Совет, где на основании Высочайше утвержденного мнения Государственного Совета, виновные были подвергнуты разным наказаниям, с лишением чинов, орденов и титулов и ссылке в Сибирь на разное время, до кратковременного заключения в крепости и отдачи под надзор полиции.

В заключение несколько слов о кн. Антонии Яблоновском, который был приговорен к лишению княжеского достоинства и на вечное поселение в Сибирь, но вследствие раскаяния, получил всемилостивейшее прощение. Он сам признавал, что заслуживал смертной казни, он залился слезами от радости и бросился целовать портрет Императора.
источник материала