Из воспоминаний товарища обер-прокурора Св. Синода князя Н.Д.Жевахова
Аудиенция у Ея Величества. Поездка в Новгород
Возвращаюсь к продолжению моего прерванного повествования.
Следуя обычаю, от которого я не отступал в течение многих лет, я имел в виду провести Рождественские праздники где-либо в монастыре, вдали от шума столицы. Однако, накануне своего отъезда из Петербурга, я был вызван к Ея Величеству, и аудиенция изменила мои первоначальные планы. Прошло всего несколько дней после убийства Распутина, события, причинившего Государыне так много боли. Ея Величество была подавлена жестокостью убийц и в первый раз заговорила со мной о Распутине, точнее, о его убийцах.
«Подумайте, какой ужас, как жестоко, как гадко и отвратительно!.. И это совершили наши... родные, племянники Государя!.. В какое время мы живем! Нет, этого нельзя так оставить!.. Убийцы должны быть наказаны, кто бы они ни были», – говорила Императрица, волнуясь.
«Нет, нет. Ваше Величество, не надо! – вырвалось у меня. – Они получат возмездие от Бога, и осознание вины будет казнить их до самого гроба... Сейчас они слепы, ничего не сознают, и наказание создаст им только ореол мучеников; но скоро откроется у них духовное зрение, и тогда они будут чувствовать себя не героями, как сейчас, а преступниками и убийцами»...
Государыня, казалось мне, несколько успокоилась, и разговор коснулся Новгорода и тех поручений, какие Ея Величество желала возложить на меня, ради чего и вызвала к Себе. Передав мне о заготовленных иконах и лампадах для Новгородских храмов и монастырей, Ея Величество просила меня поехать в Новгород и передать Высочайшие подарки, а также вручить икону старице Марии Михайловне. В тот же день ящики с иконами были доставлены чрез курьера на вокзал, и я выехал в Новгород, предуведомив архиепископа Новгородского Арсения о своем приезде и прося Владыку дать мне помещение в архиерейском доме. Само собою разумеется, что, обращаясь с этой просьбой, я имел в виду не личные удобства, а руководствовался исключительно соображениями деликатности по отношению к архиепископу, опасаясь, что мое пребывание в гостинице могло быть истолковано как невнимание к Владыке, тем более что мой приезд в Новгород имел отчасти официальный характер, как предпринятый во исполнение воли Ея Величества. Архиепископа Арсения я знал давно, ибо моя предыдущая служба протекала в Государственной Канцелярии, и в Мариинском Дворце я часто встречался с Владыкою как с членом Государственного Совета по выборам. Я привык ценить в его лице выдающегося администратора и восхищался удивительным подбором личного состава духовенства в его епархии, где чуть ли не в каждом селе были подвижники, со многими из которых я был знаком лично. Я слышал, кроме того, и лестные отзывы об архиепископе Арсении со стороны Государственного Секретаря С.Е. Крыжановского, и этого одного мнения было достаточно для того, чтобы я руководствовался в своих отношениях к Владыке чувством самого искреннего доброжелательства и расположения, даже безотносительно к его духовному сану, преклоняться пред которым меня научили с детства.
Когда поезд подошел к перрону, я увидел через окно вагона какого-то монаха, вероятно, знавшего меня, который быстро вскочил в мое купе, отрекомендовался экономом архиерейского дома и заявил, что прислан архиепископом Арсением... Выгрузив, с помощью о. эконома и носильщиков, ящики, числом около дюжины, если не больше, я направился к выходу, где стояли маленькие сани в одну лошадь, настолько узкие и неудобные, что я едва поместился в них в своей шинели...
«Чей это выезд?» – не удержался я спросить, не допуская, что Владыка мог иметь таковой, но в то же время, не решаясь еще осудить архиепископа за невнимание к его гостю, какое бы позволило ему выслать за мной такие сани.
«Мой», – смиренное ответил о. эконом...
«Что это, умысел или невоспитанность?» – подумал я, невольно задетый таким невниманием, так старательно подчеркнутым.
«Куда же мы положим эти ящики?» – спросил я отца эконома.
«Как-нибудь справимся», – ответил он и начал накладывать их на передок к кучеру до тех пор, пока кучер не огрызнулся, заявив, что из-за ящиков не видит дороги. Тогда о. эконом стал перекладывать их мне на колени и взвалил целую гору, а сам примостился кое-как на полозьях, и мы двинулись. По-видимому, не в обычае Новгородских извозчиков выезжать на вокзал к приходу поезда, ибо их не было, и я был лишен возможности облегчить свой переезд в архиерейский дом, мельчайшие подробности которого мне памятны даже до сего времени. Однако худшее было еще впереди.
Кое-как, с постоянными остановками на пути, я все же добрался к цели. На пороге архиерейского дома меня встретил послушник и провел в помещение, для меня приготовленное. Это были три комнаты нижнего полуподвального этажа архиерейского дома, по-видимому, необитаемые. Стояли трескучие морозы; однако в этих комнатах было еще холоднее, чем на дворе... В одной из комнат стояла шатающаяся во все стороны, на кривых погнутых ножках, железная кровать, покрытая белым пикейным одеялом, не первой свежести. Подле нее такой же, рыночной стоимости, умывальник, использовать который оказалось невозможным, ибо вода замерзла и превратилась в ледяную массу. Я обратил на это внимание послушника, который простодушно заметил: «Да, вот смотрите, и в графине тоже замерзла; разве здесь можно жить... Тут спокон века никто не жил, даром что комнаты»...
Не считая возможным спросить послушника, почему мне отведено необитаемое помещение в доме, но в то же время зная свою склонность к простуде, я очень волновался при мысли о том, как проведу ночь в этих «комнатах».
«Можно ли пройти к Владыке?» – спросил я послушника.
«Нет, они сами позовут», – ответил он.
И часа полтора я просидел в этом ужасном помещении, закутавшись в шубу, чтобы не окоченеть от холода. Наконец пришел гонец, возвестивший, что «Его Высокопреосвященство могут меня принять».
«Царь не заставлял Себя ждать часами», – невольно подумал я, поднимаясь на второй этаж к Владыке и весь дрожа от холода.
Однако и в приемном зале, поразившем меня своими колоссальными размерами, мне пришлось подождать не менее часа, пока раскрылись двери соседней комнаты, и на пороге появился, в каком-то страшном одеянии, не то в рясе, не то в халате, архиепископ Арсений.
«Это хитон, подарок Антиохийского патриарха Григория», – сказал архиепископ и залился своим характерным смехом.
Но мне было не до смеха. Я не мог не видеть этой понятной мне, неумной игры, какая нашла свое выражение и в посылке на вокзал саней эконома, и в предоставлении мне необитаемого помещения в доме и, наконец, в умышленной встрече в халате. Во всех этих действиях сквозили умысел и тенденция подчеркнуть свою независимость иерарха от обер-прокуратуры: все было шито белыми нитками и притом грубо-неопрятно.
Однако, в стремлении подчеркнуть эту тенденцию, Владыка забыл, что выходил за пределы самой обычной учтивости и благовоспитанности, обязательных по отношению к гостю, чем вдвойне обязал меня к соблюдению моих обязательств по отношению к нему, как к хозяину. Я даже вида не подал, что замечаю его игру, и на его вопросы ответил, что доехал благополучно и очень доволен отведенным мне помещением... Передав Владыке о цели своего приезда в Новгород, я просил распорядиться внести ящики в зал, чтобы, в присутствии Владыки, вскрыть их. Там оказались драгоценные иконы и лампады, первые с собственноручными подписями Императрицы и Царских Дочерей на обратной стороне, вторые с Царскими вензелями. Потому ли, что архиепископ был тронут этими знаками Царского внимания, потому ли, что из моего рассказа узнал, что, в день своего отъезда в Новгород, я был у Ея Величества и тепло отзывался о его деятельности, или потому, что мое смирение, не позволившее мне обнаружить свое огорчение, обезоружило его, но только Владыка стал проявлять ко мне такое внимание, какое должно было, казалось, загладить первые неприятные впечатления. Спустя некоторое время Владыка провел меня в основанный им Исторический музей, где трудами Владыки было собрано много исторических ценностей. Я не мог не отдать должного энергии архиепископа, хотя понравился мне не столько музей, сколько тот обычай, о котором Владыка мне рассказал и которому ежегодно следовал, привозя тюремным сидельцам на Пасху красное яичко. Осмотрев музей, я отправился с визитом к губернатору Иславину, а затем объехал Новгородские монастыри, посетив и 116-летнюю подвижницу Марию Михайловну, жившую в Десятинском монастыре, которой также привез подарок от Императрицы, драгоценную икону, с собственноручной надписью Ея Величества на оборотной стороне. Старица очень засуетилась, была чрезвычайно тронута Царским подарком и, в свою очередь, стала искать глазами какого-либо подарка для Императрицы, но ничего не могла отыскать в своей убогой келье, где, кроме ветхих икон, да бутылки с лампадным маслом, не было других вещей... Ее взор остановился на древнем образе Божией Матери: не имея сил подняться с своего ложа, старица просила меня передать ей икону... Долго рассматривая образ и творя про себя молитву, старица вручила мне эту икону со словами; «Отдай ее Царице-Голубушке. Пусть благословит этой иконою Свою дочку, какая первою выйдет замуж»... Потом старица нашла подле себя жестянку с чаем, отсыпала горсть в бумажку и поручила передать чай в подарок Императрице. Долго беседовал я со старицею, которую давно знал и которую извещал в каждый приезд свой в Новгород: я расспрашивал ее о грядущих судьбах России, о войне...
«Когда благословит Господь кончиться войне?» – спросил я старицу.
«Скоро, скоро, – живо ответила старица, а затем, пристально посмотрев на меня своими чистыми, бирюзовыми глазами, как-то невыразимо грустно сказала, – а реки еще наполняются кровью; еще долго ждать, пока наполнятся, и еще дольше, пока выступят из берегов и зальют собою землю»...
«Неужели же и конца войне не видно?» – спросил я, содрогнувшись от ее слов.
«Войне конец будет скоро, скоро, – еще раз подтвердила старица, – а мира долго не будет»...
Через несколько дней старица скончалась... Правду она прорекла: «война» давно кончилась, а мира и до сего времени нет...
Был сочельник, и Владыка стал собираться к губернатору на елку, пригласив и меня с собою. К подъезду подкатила великолепная карета-возок, запряженная кровными орловскими рысаками... Я невольно улыбнулся сопоставив владычный выезд с тем, какой был выслан за его гостем, и подумал о том, как много нужно для того, чтобы, не будучи барином, сделаться им.
С большим беспокойством я возвращался домой. Мысль о том, как я проведу ночь в отведенном мне помещении, пугала меня. Я знал свою склонность к простуде и то, что достаточно только одной струи холодного воздуха во время сна, или малейшего сквозняка, чтобы свалить меня в постель... Однако, деликатность удерживала меня от того, чтобы в этом признаться хозяину, не позаботившемуся о своем госте. По возвращении домой, Владыка поднялся к себе наверх, откуда скоро вернулся обратно, неся в руках свои сочинения в нескольких томах и прося меня принять их от него в подарок.
«Что-то холодновато у Вас, как будто, – сказал Владыка, – помещение, правда, не отапливалось; но, к вашему приезду, я приказал протопить; да, видно, мало топили», – говорил Владыка, а в это время пар изо рта архиепископа так и валил, как дым от папиросы.
Я промолчал. Пожелав мне «покойной ночи», Владыка простился и ушел в свои жарко натопленные покои. На другой день я проснулся с температурою 39 градусов. Я горел как в огне.
Как я продержался на ногах первый день праздника, как выстоял литургию в соборе, а затем присутствовал на приеме архиепископом должностных лиц города, приносивших ему праздничное поздравление, – я не помню, но к вечеру мне сделалось до того дурно, что я объявил архиепископу свое решение немедленно вернуться в Петербург. «Поезд отходит в 1 час ночи... Подождите меня, вместе поедем: у меня свой вагон», – сказал Владыка, даже не осведомившись о причинах такого внезапного решения.
На другой день утром я приехал домой... Без посторонней помощи я уже не мог взойти по лестнице и, добравшись в квартиру, тотчас же свалился в постель. Градусник показывал 39, 8. Три недели я пролежал в постели и только в середине января оправился настолько, что мог сделать Ея Величеству доклад о своей злополучной поездке в Новгород. Эта болезнь имела роковые последствия не столько для меня, сколько для того дела, с которым связывалась моя служебная поездка на Кавказ, куда я должен был выехать в первых числах января и куда выехал только 25 января... Возвратясь в Петербург 24 февраля, я не успел, в виду революции, не только осуществить намеченных предположений, но даже сделать доклада Св.Синоду о произведенной мною ревизии.
